ВЛАДИМИР ПЫРКОВ

Пырков Владимир Иванович родился в 1935 году в Ульяновске. Окончил историко-филологический факультет Ульяновского педагогического института. Автор поэтических книг «Алый снег», «Колокола под снегом», «Свет берез», «Материнская речь», «Лилии с ближних озер», «Дом на Венце». Несколько лет возглавлял Ульяновскую писательскую организацию, с 1980 по 1990 год был заведующим отделом поэзии журнала «Волга».

Член Союза писателей России.

 

 

 

СТЕПНАЯ СИРЕНЬ

 

Да, простушка…

На выставку её не попасть

         И обложку собой не украсить цветную,

Но люблю ее ровную блеклую масть,

Не персидскую выбрало сердце –

               степную.

 

Вот она зацвела незаметно, в свой срок,

У окошек резных притуляясь осторожно,

И ее верховой синеватый дымок

Перепутался с вихрями пыли дорожной.

 

Ах, сирень, до тебя ли

в суровом краю,

Если воздух горчит полынком суховея.

Мельком глянут в селе

на обновку твою,

Будто радость земную понять не умея.

 

Лишь на миг отразится твой праздник

в глазах,

То в изношенных, древних,

то в юных и зорких…

 

Сушь и зной.

Держат ястребы полдень в когтях,

Даже тени их чувствуют суслики в норках.

 

Показалось, что ветер к закату свежей.

Холодком из какого дохнуло урмана?

Чуя травы,

несется табун лошадей,

Чтобы вплавь пересилить разлив Карамана.

 

Встрепенулась вся, дрогнула каждым цветком.

Люди смотрят с надеждой

в белесые дали.

Ни в саду городском,

Ни в чаду заводском

Вы сирени такой никогда не видали!

 

Донеслось не с ее ли обветренных уст:

– Истомились посевы,

   Им ливня бы надо…

Дождались. Как огромный сиреневый куст,

Вырастает на западе

тучи громада.

 

Степь наполнилась плеском серебряным всклень,

Этот ливень – живой!

Эта влага – живая!

И счастливо смеется

степнячка-сирень

И смущенно

зеленый подол выжимает.

 

 

 

КОЛОС

 

Мастерица стекольного дела

Подарила мне колос хрустальный,

Взял я колос хрустальный несмело,

С ним по улице шел по центральной.

Люди сразу его замечали,

Сбавив шаг, – красота непривычна! –

Будто только сейчас распознали

Примелькавшийся колос пшеничный…

Деревенской девчонке когда-то

Мать колосья растить завещала,

Ну а дочь, без вины виновата,

Мастерицей стекольною стала.

Вот и снятся живые колосья,

Материнский в них слышится голос,

А проснется – стеклянные остья,

Весь хрустальный, до зернышка, колос!

Хоть на час, но потянет в деревню,

Где у ней никого не осталось.

Только поле к дороженьке древней

Васильками своим прижалось.

 

 

СТАРЫЕ ГНЕЗДА

 

Пробираясь бересклетом

Сквозь неласковую голь,

Встретишь вдруг, как остов лета,

Чье гнездо? Зорянки, что ль?

Лучших песен изначалье –

Позабытый этот дом,

Опечатанный печалью,

Озамкованный снежком.

Не птенцы уже, а птицы.

Подросли и, значит, в путь.

Только что потом им снится

Ни чужбине где-нибудь?

Всё усвоив, словно в школе,

Вспомнит бывшее дитя

Не надежное гнездо ли

Материнского витья?

… Озарит тальник протоки,

На теченье рухнет лед,

Подоспеют птицам сроки

Совершить свой перелет.

И хоть солнечно, хоть звездно,

Но затопят крылья мир,

Если им родные гнезда –

Прописной ориентир.

Поглядишь весной вторично:

Округлен, на донцах их

Снег, как первое яичко,

В брызгах неба голубых.

 

 

 

*   *   *

 

И первое, то, что мы в жизни открыли,

Что солнышком утренним в детство вошло, –

Сначала глаза материнские были,

Доверчивость их и родное тепло.

И тут же второе, что мы осознали,

Что так и останется в нас до конца, –

О Волга, твои неоглядные дали,

Однажды открытые с кручи Венца!

А может, и то и другое – всё вместе –

Нам выпало редкое счастье впитать…

Так вот почему

в наплывающей песне

Два слова сливаются:

Волга и Мать.

 

 

 

 

 

 

*   *   *

За нежным березняком

Закатное небо зорилось.

Казалось, что всё кругом

Ко сну приготовилось.

Сомкнулись цветов глаза,

Но летняя ночь – мгновение:

Каких-нибудь три часа –

Уже пробуждение.

Рыбацкий костер погас.

А в звездных скопленьях реющих

Воздушный корабль вел ас

Из рано седеющих.

Притихшей ночной земле

Суть трассы была понятною:

Он солнце нес на крыле,

Почти незакатное.

 

 

 

*   *   *

 

Давай меж рам, на вату,

Пока не лют мороз,

Рябины тароватой

Положим нынче гроздь.

В метель, в лихую стужу,

За наледью окна,

Пускай зари не хуже

Красуется она.

Пожалуйста, мой мальчик,

Подай-ка мне, сынок,

Поярче да пожарче

Рябиновый пучок,

Чтоб всяк его заметил,

С земли или небес,

Чтоб не было на свете

Окошек бес чудес,

Чтоб не было для взгляда

Безрадостных пустот.

А шелест снегопада

Послышится вот-вот…

 

 

 

*   *   *

Кварталы, кварталы, кварталы –

Еще вырастает один.

А рядом – кораллы, кораллы

Посаженных нежно рябин.

Рассудочен мир новостроек,

Но все же, наверно, не зря

Поблизости – чудо лесное,

Скопившее свет сентября.

В прозрачности сини осенней

Двух привкусов тесен союз:

И сладость хмельных новоселий,

И горечь рябиновых уст.

 

 

 

ХЛЕБ ИЗ ЛЕБЕДЫ

 

Как знак отхлынувшей беды –

А я с бедой знаком –

В музее хлеб из лебеды

Чернеет за стеклом.

Похож он чем-то на руду,

Давно окаменел.

В лихом году, в каком году

И я подобный ел?..

Привыкнуть к чуду?

Нет, прости.

И потому домой

Люблю торжественно нести

Пшеничный иль ржаной.

И лишь в подъезд войду, как там,

Не знаю почему,

На миг прижму его к губам

И дух его вдохну.

Вот так вдыхал бы и вдыхал,

И я, пожалуй, рад,

Что лучше запаха не знал,

Чем хлебный аромат.

Бывает, выронишь кусок –

Подхватишь на лету!

… А начал я про что, сынок?

Ах, да, про лебеду.

 

 

КОРЗИНА С ГРИБАМИ

 

Сентябрь.

На кухне корзина с грибами.

Хотел их под кран, да забылся на миг,

И вот на полу, шевеля чуть губами,

Спит праведным сном запоздалый грибник.

 

Не выключен свет, а кленовые листья,

Которыми парень грибы прикрывал,

Окрашены сочной размашистой кистью,

И цвет их то желт, то оранжев, то ал.

 

Гриб русских лесов, ты небросок и прост,

Ах белый, ты как соловей, неприметен!

А это вот масленик в липком берете,

А это вот рыжик, помнешь – купорос.

 

Обабки набрякли дождями, как вата,

Волнушки совсем раскрошились – и пусть,

Но будет корзина чуть-чуть скучновата,

Коль в ней не скрипит перламутровый груздь.

 

Ядреный, он просится прямо в соленье,

Под черной смородины пряный листок,

По краешкам в легком пушке обрамленья,

Каким уродиться и вырасти смог.

 

А все они пахнут тугими корнями,

Все вместе – нестрашною тайной, землей,

Какими-то очень счастливыми днями,

Какой-то из детства тропинкой одной.

 

Хозяин их спит на полу безмятежно

И видит лесные безгрешные сны,

Где все заштриховано косо,

Где все заштриховано нежно,

Где все заштриховано хвоей

И правда что красной сосны!

 

 

 

*   *   *

На чернотале – не листа.

Природа грезит снегом новым.

Картошка, прямо из костра,

Углем пропахла тальниковым.

Искрист и чист ее разлом,

Аж крякнешь, в соль ее макая.

В руке, натруженной веслом,

Она мне снег напоминает.

Река недвижна и темна,

А зачерпнешь водицы грузной,

Учуешь тут же, что она

Пропахла мякотью арбузной.

Мне пес кидается на грудь.

Его прыжок упруг, уверен,

И лишь ноздрями потянуть –

Предзимне так запахнет зверем.

Посмотришь вверх,

сплошным свинцом

Нависло туч оцепененье,

И вдруг почувствуешь лицом

Пушистое прикосновенье!

Ну, здравствуй, ласковый снежок,

Теперь зимы желанный пленник.

… Так осыпается цветок –

Июньский белый подмаренник.

 

 

 

 

*   *   *

Сердцевина декабря,

Середина дня,

                   который

Белой, утренней кувшинкой

Только начал раскрываться,

А ему уже пора

Убывать и растворяться,

Словно яблоку из снега

В пылких розовых ладонях.

…Сердцевина декабря.

Но прекрасны эти дни

Для охотника за светом:

Лед на озере зеленый,

Родники живут, немея,

Словно черный лак они,

И люблю я, как умею,

Сторожей их бескорыстных –

Бедных птиц на жидких ветках

В эти крохотные дни.

 

 

СТАРЫЙ РЫБАК

 

Как пролески, засинели,

Осмелели родники.

Лед озерный еле-еле

Терпит грузные шаги.

И старик наизготовке

Держит ржавую пешню,

И простукивает тропки,

Чтоб не ухнуть в полынью.

Окуневый зная норов,

Щучий чувствуя разбой,

Он сейчас осветит прорубь

Самодельную блесной.

И, не жадничая больно,

Для внучат и для жены

Пару рыбин недовольных

Он поднимет с глубины.

Оглядится с облегченьем,

А березы так белы!

А вдали, как от смущенья,

Зарумянились талы.

А вокруг – преображенье,

Жаворонковый трезвон,

Смерть снегов, омоложенье…

И – задумается он.

Снимет тесную ушанку,

Захмелеет от тепла.

Красно солнце! Ах, как жалко…

Только б жить, а жизнь прошла.

Он закурит виновато,

Охладит в себе азарт:

Вдруг последняя весна-то,

Вдруг последний – этот март?

И обломок лыжи детской –

Самый выгиб, острие,

Разглядит на льду нерезко,

Как младенчество свое.

 

 

 

 

 

ФРАГМЕНТ ПОЭМЫ «ДОМ НА ВЕНЦЕ»

 

Завьюжило,

под ставнями запело,

Запричитало, стоном извело…

И всё подгорье сжалось и осело,

Тая впотьмах телесное тепло.

 

Но затемно, до смутного рассвета,

В оконцах колыхнулись огоньки

И расплелись над крышами по ветру

Бурьяном отдающие дымки.

 

Рабочий поезд, прозванный кукушкой,

Внизу на стыках рьяно отстучал

И – рассвело. И – гасится мигушка

Под кровлями, где стар один да мал,

Где та же многодетная солдатка

Давно рассталась с роздыхом и сном,

Где будущее в люльках и кроватках

Под сломанным, но всё-таки крылом…

 

И по снегам сурового помола,

Среди заносов, заметей лихих,

Бредет себе, не очень-то весёлый,

Малец одной из зим сороковых.

 

Он исчезает в роздыми морозной,

Он лезет на вихрящийся курган,

Как я когда-то, худенький, серьёзный,

Не позабытый мною мальчуган.

 

На нём и ватник латан-перелатан,

И валенки не валенки – беда.

Хочу окликнуть путника:

           – Куда ты?..

Но между нами вёрсты и года.

 

Заверченный, закрученный позёмкой,

Он тут же растворяется во мгле…

Не выдержу, рванусь за ним вдогонку

И – окажусь в буранном феврале.

 

На склоне лет, за горестной горою,

Её подъёмы помня наизусть,

Как прежде, к ожиданию пристроюсь,

Опять долготерпеньем запасусь.

 

... Хлеб тыловой конечно же, он чёрный.

Мука да мука… Если бы – ржаной!

Учтённый жёстко суточною нормой,

Сегодняшнему – дедушка родной.

 

Да, чёрен он, нас выручивший, спасший,

Делимый на пайковые ломти,

Прикинутый на лязгающих чашках

С аптекарскою точностью почти.

 

За пазухой, едва ли не у сердца,

Я нёс его, предместьем нёс седым,

Краюшки замороженное тельце

Отогревая медленно своим…

 

 

 

*   *   *

Чёрным былом заросло всё Подгорье. Это было очень плохое, но это было единственное тогда топливо. Я собирал осеннюю, в изморози, траву; человеком ли я казался кому-то издали, маленький серый оборвыш в ноябрьском безразличном тумане, или каким-то зверьком, устраивающимся на зимовку, я не знаю. Я собирал эти отжившие растения, сваливал их в кучи, катал из них шары, клубы, метал из них чуть ли не стога,, а потом волок, тащил, пёр к дому стеблистую массу будущего огня и дыма, зная, что тепла они дадут мало, но уж зато потрещит, позабавится печь! Когда попадались почерневшие остовы подсолнухов, я радовался. Ничтожна причина такой радости: некрасивая вылущенная щеглами шапчонка на узловатом позвоночнике – лета скелет.

 

 

ФРАГМЕНТЫ ПОЭМЫ «ОБЫСК»

 

Зайдёшь в писчебумажный магазин

С названием казённым «Канцтовары»

Как будто бы за шариковым стержнем,

А самого уже не оттеснить

От россыпи сокровищ на прилавках:

Ночной порошей спящая бумага,

По живописцу сохнущие краски,

Карандаши, фломастеры, тетради, –

Всё то, чего так в детстве не хватало,

Помимо хлеба или наравне с ним,

И в виде лоскутков или огрызков

Хранилось в перевязанных портфелях,

В каких-то жалких бумазейных сумках,

Лишь у немногих – в сумках полевых.

 

И правда, голь на выдумку богата.

Вот, например, тетрадка из газеты,

Чей шрифт слепой, заранее поблекший,

Учеником в расчёт не принимался,

Хоть жиденьки, как сумерки, чернила

Из сажи, из иного порошка.

Вот кисточка – искусное творенье

Из собственных моих льняных волос.

Мягка, пожалуй. Жёстче – из собачьих.

Но что-то по дворам не слышно лая.

Всех наших Жучек, Шариков беспечных

В разгар зимы перетаскал волки.

Сквозь настекольный папоротник ночью

В оконце глянешь – что за огоньки?

 

Кружочек хины (или акрихина?)

От вымота тогдашней малярией.

Но лично я открыл, что это – краска

Той желтизны, как у цветущей тыквы.

Пригоршню снега плавлю. Приступаю.

Беру льняную кисточку свою

И в мир, где смерть устала от работы,

Впускаю незапятнанное солнце,

Она сквозь слёзы горькие смеётся.

А если каплю синьки раздобыть,

Смешаются нечаянно две краски.

Тогда среди заносчивых снегов

Распустится плакучая берёза

Наперекор крутому январю.

 

Товарищ мой пор школе Юра Рогов

Меня бы понял сразу, с полуслова,

Не посчитал бы за пустяк, за мелочь

Подобные штрихи воспоминаний.

Никак я не могу его представить

Ушедшим раз и навсегда из детства,

И мне порою кажется, что вот он:

На малолетство мною обречённый,

В толпе теряясь, мнётся у витрины,

В худых карманах серого пальтишка

Напрасно ищет скользкую монету,

Чтоб завладеть гранёным, непочатым,

Не тронутым зазубренной точилкой…

Боится – оборвётся этот сон.

 

… Я зримо помню первый твой рисунок.

В твоих как бы навек озябших пальцах

Потраченный бывалый карандашик,

Который вставлен в гильзу от патрона,

Однажды снарядил фрегат старинный,

Взнатужил паруса попутным ветром,

Волной обрызгал крылья альбатросу,

Матросские фигурки обозначил,

Дал кораблю порыв свободной птицы,

И всё это – легко, непринуждённо,

Как будто сам ты с дивного фрегата,

Да вот отстал, отбился от команды,

И без тебя к неведомым широтам

Он уплывает, мачты накреня.

 

… Жизнь – на излёте. В зареве заката

Всё кажется: венки плывут по Волге,

Всё чудится мне сдавленный тот голос,

Вздохнув, волна волне его вверяет.

Как будто самого себя я слышу,

Теперь уж скрытых тьмою одногодков,

Неумершее ропщущее время.

А там, среди вселенского позора,

Средь ненависти, ужасов кровавых,

Военных маршей, танкового лязга,

На школьном подоконнике травинка

Растёт в стальном стакане от снаряда,

Прозрачною ладошкою пригрета

И шелестящим светом букваря.

 

 

 

 

ФРАГМЕНТ СТАТЬИ В. И. ПЫРКОВА «СЛОВО, ВЛАЖНОЕ ОТ СЛЁЗ»

 

 

Перечитал Аксакова – и чуть ли не жалею об этом.

Да ведь сравнительно недавно, томлюсь, бывало, у книжной полки, взгляд перебегает с корешка на корешок, но рука зорче глаз – как у слепого, сама, вытолкнет из книжной толпы необходимую книгу. Да, да, вот что сейчас мне нужно; ну, конечно… Аксаков. «Записки ружейного охотника»… Или «Записки об уженьи рыбы»… Или его повесть. Всё впопад, как раз. И неважно, на какой странице раскроешь книгу и о чём в этом месте пойдёт речь. Ну хотя бы попадутся не раз читанные рассуждения из главы «Наплавок»…

Или подвернётся описание речной урёмы, где, «кроме черёмухи и рябины, много всяких кустов: калины, жимолости, тальника, смородины». И там: «Соловьи заглушают всех»…

О да, многие из нас дышали благодатным миром Аксакова, и до поры до времени затаивались у нас его книги на чёрный день.

Но что же случилось? В этот раз не посетило чувство прежнего уюта, умиротворения: глазам, как от резкого пучка света, было нестерпимо больно – скапливались слёзы, и я сдерживал их…

Слишком далеко зашли мы в своей беспечности, а в условиях, когда всё трагичнее «низкий» вопрос выживания, мы, под разговоры о раскрепощённости духа, незаметно для себя уже притёрлись к многообразному злу жизни, свыкаемся с фактами необыкновенной скорости разрушения природы, и вот, когда даже после небольшого перерыва окунаешься в «золотое время» Аксакова, спохватываешься, что читать его становится мучительно трудно, что прилипают к телу заскорузлые одежды равнодушия, что лучше уж забыть о том, что мы имели; в конце концов начинаешь ломиться в аксаковскую голограмму прошлого, чтобы хоть на мгновение побыть «На зелёном цветущем берегу… под шатром исполинского осокоря», но прочна невидимая стена…

В интонациях Аксакова не услышишь никакой фальши, никакой бестактности, нет лукавства и какого-нибудь подвоха, заискивания, льстивости; в книгах его не найдёшь односторонне-резких оценок человеческих характеров и поступков, а тем более – упрёков, раздражительности и угроз. Как врата храма, они открыты равно и для хорошего и для дурного человека. Но рискну предположить, что сегодня содержание очень многих душ человеческих, выраженное в проявлениях застарелой ненависти, неслыханной жестокости, массового воровства, циничнейшего расчёта… глубоко враждебно творениям этого писателя.

… С глухой тоской я вспоминаю ежевичную свежесть озёр в заливных волжских лугах, поющих, стрекочущих, жужжащих, цветущих. И, как точную подробность моего детства, я вижу, скажем, такую подробность из повести Сергея Тимофеевича: «В ожидании завозни отец мой, особенно любивший рыбу, поехал на рыбачьей лодке к прорезям и привёз целую связку… стерлядей, чтоб в Симбирске сварит из них уху».

Детство моё именно там и прошло, и разве мой отец… не приносил иногда с пристаней трепыхавшийся кукан? Вспомню заодно и о Суре, особенно богатой стерлядью, поставлявшейся когда-то к царскому столу. Там, на Пичерских Запесках, ожидая, когда зазвенит колокольчик на донке, с каким наслаждением читал я у рыбацкого костра прихваченные с собой на белую косу «Записки об уженьи рыбы»…

Нор тем, кто едва начал жить, а уже успел увидеть по берегам водохранилища остатки разложившейся рыбы и нефтяную кайму траурной черноты… им-то как поверить Аксакову на слово?...

 

 

 

 

 

 

 

.