Корень

=2=

Временами старик желал, чтобы Смерть пришла к нему скорее. Нет, он не торопил её - желать смерти грешно. Пусть она придёт, когда ей положено. Но - пораньше бы! И то, зажился. Таких, как он, замшелых, в их большом селе осталось четверо. И старик первый к ней на очереди, потому как самый старый. Восемьдесят шестой годок пошёл, а костлявая всё обходит его стороной, помоложе кого подбирает.
Устал от всего. Надеялись с женой, он первый подвалится. Женщине-то легче вдовствовать. И сварить, и постирать, и заштопать что – привычнее. Так нет, жену Бог первой забрал.
Думал, через год-два она к себе его позовёт. А десятый год уж один мается.
Нет, ему не страшно, что помрёт в одиночестве. Какая разница, одному помирать или при ком-то... Смерти, её что бояться? Придет время, безгубая всех в рот поцелует, дыхание отнимет. Да никто ещё не рассказал, страшен тот поцелуй или сладок.
А для других может и спасителен.
Страшно, что заболеешь - ни стакана воды подать некому, ни  горшка поднести. Прижмет хворь - и будешь маяться без воды и еды, в холоде и... мокрых подштанниках. Было уж, радикулит так прихватил, с кровати не мог встать. А встал - лечь не получается. До ведра по нужде на карачках дополз, а сесть на него - никак. Плакал, смеясь над своей немощью.
Да-а... Десятый год один. Мужики в годах, и те стали забывать его именование. Один дядь Мишей кликнет, другой дядь Митькой. Потому как редко он теперь на люди выходит, больше дома сидит.
Нет, дети к нему ездят, тут обижаться нечего. У других хуже. Выпорхнут из дома - и прощай, не знамо когда надумают родное гнездо навестить. А к нему ездят. Раза по четыре в год каждый. Иной раз семьями наезжают. Чаще не получается. Люди они занятые, у всех работа, дачи. И путь неблизкий. Сыновья за двести километров живут, дочь - за триста.
Да что ездят… Приехали-уехали, а он один зиму-лето коротает.
Тянется бесконечное время, перетекает из вечера в ночь, из ночи в утро, как песок в стеклянных часах, что в старинных фильмах показывают, тоску-бессонницу в голове волнуют, душу тревожат, бередят сердечную боль. И серый рассвет желанного утра распаляет ту боль, как кружка воды распаляет огнём каменный уголь в кузнечном горне. И не гаснет палящий огонь душевной тревоги под чёрной золой давнишней усталости.
Длинны ночи, тягучи. И мысли по ночам нескончаемы, и давят на сердце, словно те каменья.
Ночью в одинокой тиши тоска возьмёт - хоть плачь. И плачет. Лежит в темноте, а слезы молчаливыми ручейками бегут по вискам.
Старый стал, вот слёзы и не держатся. Без четырнадцати лет сотню прожил.
Словно и не было той неполной сотни. Восемь с половиной десятков лет как один день мелькнули - пожить досыта не успел. Доля тяжёлая была, с детства до старости в работе, потому и не жил всласть.
Недавно на собрании в клубе сидел, слушал, как дивиденды колхозникам делили. Комбайнёрам-трактористам - по четыре овцы, дояркам - по три, пенсионерам - по одной. Чёрт дернул за язык старика сказать, чтоб пенсионеров одной овцой не обижали.
Вовка Бочаров вскочил, глаза злые, жадные, слюни изо рта:
- А за что тебе дивиденды? Ты всю жизнь не работаешь!
Правильно, всю твою жизнь. Как Ленка тобой затяжелела, с тех пор и не работаю. На пенсию, потому что в шестьдесят лет пошёл. Нет, вру. Пока ты в пелёнки гадил, ходить учился, да кой-какие слова запоминал, больше матерные - они лучше в твою голову до сих пор западают - пять лет ещё на колёсном тракторе работал, надбавку к пенсии зарабатывал. А до этого сорок пять лет пахал. И в поле и… по жизни. Так что не можешь ты помнить, как и сколько я работал. А интересно - спроси у своего отца. Это я его, зелёного ещё, моложе тебя он был, той азбуке учил, в которой сказано, что гайки заворачивают вправо, а отворачивают влево.
Oxo-xo, дивиденды! Пошёл по этому делу на овцеферму. Ферма за селом, на той стороне речки. А сил уж нет, далеко ходить. Какая там ходьба!
Недавно нёс воду из колодца, запнулся. Плашмя, лицом об дорогу и ударился. Даже вёдер из рук выпустить не успел. Без воды вернулся. Дома посмотрел в зеркало - страшно стало. Нос, губы, всё лицо разбил. Под глазами синяки. В разбитый рот куска хлеба не положишь! Сын как раз приехал. Час добивался, кто, мол, побил. Соседей расспрашивал.
А что, теперь и побить могут! Народ совсем бессовестный стал. С огорода, вон, шланги поворовали, грядки теперь поливать нечем. Да и садить на огороде ничего нельзя, всё тащат. Лук подёргали, сливу обломали...
В прошлом году в начале лета заболел сильно. Думал грипп. А вышло воспаление лёгких.
Вызвали сына. Повёз в город. Машину всю дорогу гнал, боялся - не довезёт старого...
Неделю в реанимации лежал полумёртвый, под капельницами. Голый. А на соседней койке баба голая так же лежала. Да и зачем одевать? Тут все при смерти лежат, сраму не знают. Трубки и сверху и снизу в людей понатыканы, иных бездыханных насосом как камеру автомобильную накачивают. Чуть оживёт кто, насос отсоединяют, трубки выдёргивают, одну оставляют для лекарств, под ключицей...
Так пока в больнице лежал, дома какие-то бандиты из двери пробой выворотили, всё вверх дном перевернули. Деньги, что ли, искали? Из шифоньера бутылок пятнадцать водки унесли, что на свои похороны собирал. Хорошо хоть костюм, который на смерть приготовил, не забрали. А то и хоронить не в чем, если б в реанимации не оживили.
Сын давно телевизор подарил - экран с тетрадный листок. Вечерами от скуки новости смотрел, да сериалы. Воры тот телевизор собрали уж выносить, шнур на антенну намотали. Оставили почему-то. Может, спугнул кто, а может, старого пожалели. Да вряд ли пожалели, сейчас у людей жалости нету.
Потом люди подсказали, кто в дом залез. Внук той родственницы, с дружками, которую попросил за домом приглядывать, чтоб хулиганы не нашкодили.
Не стал ей ничего говорить. Да и сама, небось, знает. Глаза первое время прятала, как встречались.
Так вот, пошёл за «дивидендом». До речки дошёл - устал. А по подвесному мосту еле переполз на четвереньках, с остановками. Мост шаткий, качается!
На ферме Мишка-казах овец по ведомости раздаёт, пошутил:
- Ну-ка, старый, сколько тебе овец написали выдать? Может, за ударный отдых колхоз премию начислил?
Старик не растерялся, спел ему песню:
- Отработал дед на пана сорок шесть годов и четыре лета, дал ему пан одну овцу за это!
Мишка и не нашёлся что ответить.
Дивиденды… Хорошо хоть с овцой до дому на машине подвезли. Не довёл бы свой «дивиденд» до дому.
Да-а... Пятьдесят лет трудового стажа. Пятьдесят лет - это только в колхозе да на войне. А работал больше! За лошадьми в детстве смотрел, отцу помогал. Всяко бывало. И тяжело бывало, и голодно.
Помнится, в тридцать четвёртом, кажется, году, наши ездили куда-то за Урал на заработки. Отработали лето, приехали осенью. Холодно уж было. А дядь Гришка лежит на телеге, тулупом укрытый. Тулуп откинули - то-олстый! Спит вроде. Пошевелился, а глаз открыть не может, заплыли.
Бабы пришли.
- Ну ты и разъелся на уральских харчах, Гришаня!
Дуры.
А дядь Гришка с голоду опух. Помаялся немного, да помер.
Такие вот заработки в голод.
Война в стаж вошла. Шесть лет! Век бы тех лет не видать.
Как в концлагерях голодали! Кто покрепче - выжили. А кто послабее...
Сашка у нас в бараке, помнится, жил. Пацан совсем. Ко мне, почему-то прибился. Дяденька да дяденька... А мне тогда двадцать восемь или двадцать девять лет было, такой вот дяденька. На работах около меня Сашка жался. Учил я его, как не торопиться, когда погоняют, да не надрываться, когда нагружают. Учил, как съестного где урвать, чтоб охранники рук не поотшибали.
А по весне Сашка совсем заплошал. Помру я, говорит, дяденька. Мне бы в горячей водичке помыться! Сколько лет уж в горячей не мылся!
Развёл я тихонько костерок за бараком. Нельзя ведь было, застрелить могли за попытку поджога! Согрел в больших консервных банках воды. Сдвинул два корытца небольших, деревянных - вместо умывальников у нас стояли. Посадил Сашку голого верхом. Правую ногу в одно корытце, левую в другое... Кожа да кости, смотреть срам! За подмышку держу одной рукой - сам он сидеть уж не мог- тёплой водой голову поливаю. Тряпицей с груди да со спины коросту стираю... Так Сашка помывке рад был! А тут еще солнышко весеннее пригрело!
Радостный и помер.

=3=

Старик неподвижно лежал в тёмной, без окон, спаленке. С закрытыми глазами лежать тошно, открыть глаза - страшно. Нет, он не боялся ни темноты, ни чертей... Хотя в последнее время постоянно прислушивался к каким-то скрипам, шорохам, вздохам. Наверное, это дерево от ветра шуршало ветками по стене дома. А может и не дерево. На восемьдесят шестом году жизни, коли живёшь один, ко многому станешь прислушиваться.
Не боялся старик и хулиганов, которых мог увидеть, выйдя в зал или на кухню. Молодёжь обнаглела до невозможности. Захочет кто выпить, колотят в дверь: «Дед, дай бутылку водки за мешок отрубей!» Тащат с фермы всё подряд. Друг у друга воруют. У старика из сарая велосипед увели. Днём увели - на ночь он все двери на замки запирал. Теперь и днём запирает.
Да что, у чужих! Племянник у собственного дяди лошадь со двора увёл да продал. А деньги пропил. Ладно б на дело употребил!
Так что, ежели кому выпить приспичит, запоры не удержат. Ткнёт в грудь кулаком такой выпивоха, требуя бутылку, и дух из старого вон. А скажут - сам помер.
Пьёт народ, ни стыда, ни совести нету. Раньше, чтоб баба водку пила на гулянье – позор! Только красную - вермут или портвейн. А сейчас - и старые, и молодые, и мужики, и бабы - и водку, и самогон хлещут.
Мишка Грищенко один раз в воскресенье огороды пахал колхозникам. А в деревне чем расплачиваются за любую работу? Бутылкой. Вот и «напахался» Мишка за день до бесчувствия. Вечером пригнал трактор на машинный двор - как смог ещё!- задом на место подрулил, к стене подсобки, и выпал из кабины. В понедельник, с тяжёлого похмелья, трактор заводить тяжело. Завёл пускачём. А что трактор на задней скорости стоит - разве ж про то упомнишь после вчерашнего! Трактор задом и въехал сквозь стену в подсобку. Мужики там в домино играли...
А другой раз - чистый анекдот вышел! Серёжка Косоуров и Вовка Гриднев ездили но делам на «Кировце» в район. Дело зимой было, возвращались к вечеру, затемно. В районном посёлке где-то самогонки достали и всю обратную дорогу пили. Ехали напрямую, степью, в темноте с пути и сбились. В деревню въехали не главной дорогой, а окольной. С непривычного места родная деревня подвыпившим друзьям показалась незнакомой. Серёжка увидел сидящую на скамейке перед домом Настю Крегелеву, высунулся из кабины, и кричит:
- Тёть Насть, здравствуй! Заблудились мы что-ли... Тебя узнаю, твой дом узнаю, а деревня незнакомая... Как деревня-то называется?
Да-а... Пьёт народ, меры не знает. За бутылку последнее отдадут.
Идёт как-то баба пьяная, деревенская. Не сказать, чтоб молодая. Переселенка, правда. Гусыню с яиц сияла, на литр самогонки меняет.
Гусыню-наседку - за литр! Гусыня бы ей стаю десятка на два гусят высидела! Не жалко бабе - горит у пьяной душа, залить требует.
Так ведь найдутся бессовестные, возьмут у пьяницы гусыню!

Бьются мысли в беспокойной голове старика, мечутся по дням сегодняшним, забираются в дни давнишние, норовят пробиться в день завтрашний.
Эй, жизнь! Почему ты такая неуклюжая? Отчего такая неудобная? Ведь можно жить, не причиняя зла ни себе, ни людям! Это же просто - только живи по совести!
Эх, люди... Нет в вас крепкой сердцевины, имея которую люди гнутся, да не ломаются. Нет у вас корня, который держит каждого на своём, судьбой предназначенном ему месте...

Раньше, когда в деревне жили только свои, порядок был. А с шестидесятых годов переселенцы наехали.
Разве хороший хозяин с родного места сорвётся? Перекати-поле только, корня не имеющее.
Из Курской области народ приехал, из Чувашии, и цыгане откуда-то… И немытые, и вшивые... Для наших вши позором были! Отмылись переселенцы, вшей повывели. Сейчас перемешались все. И цыганка за русского пошла, и русские с казахами переженились, и чуваши со всеми перероднились. А порядка меньше стало.
Пьют, меры не знают. Что спиртом пахнет - всё пьют. Лишь бы разум мутило.
У одной курской мужики самогон покупали, и всё жаловались, что после двух стопок в сон тянет. А с похмелья голова болит, того гляди взорвётся.
Пришли раз, хозяйки нет, только дочка малая. Дай, говорят, самогонки. А девчонка:
- Вам, как мама делает, с димедролом и табаком?
Глупая же!
Другие в самогон, чтоб крепче брал, куриный помет сыплют!
На день Победы участников войны колхоз пригласил в столовую на праздничный обед. Столы накрыли, водки выставили - пей, не хочу! Благодетели...
Старики-то помнили, что по молодости водку гранёными стаканами пили. Да забыли, что молодость та сорок лет назад прошла. Кто раз полстакана налил, кто два, а кто и по нескольку раз прикладывался. Песни запели! Всплакнули, молодость вспоминая...
Один тут же, в столовой помер, фельдшера не успели привезти. Других по домам - кого отвезли, кого отнесли. Двое на следующий день преставились. Много ли водки восьмидесятилетним «бойцам» надо, чтобы помереть?

Мечутся мысли в голове старика. Образы и картины дней давнишних заслоняются печалями сегодняшними...

=4=

Нет, смерти он не боялся. Своей ведь смертью помирать, не чужой!
Страшно ему пройтись по пустым комнатам дома, где прошла жизнь. Здесь закончилось детство. Сюда он привёл невесту. Здесь справляли небогатую свадьбу. И сидел он за столом женихом в пиджаке отчима, и своего костюма у него не будет ещё десятки лет. Здесь прожили они семьёй жизнь в любви и согласии. Шесть лет ждала его жена с войны и не уходила из дома свекрови, хотя свекровь гнала её. Свекровь гнала, потому что не было от сына писем - значит погиб. А жена не уходила, потому что не было похоронки - значит жив! Здесь родились и выросли дети. Хорошие дети! Здесь они с женой состарились. Отсюда он вынес в последний путь жену. Здесь же  умрёт и сам.
Больно старику видеть паутину в углах кухни и зала, щели в потолке, через которые мусор сыплется прямо в миску с едой и в кружку с кипятком. Глазами видеть паутину и щели старик уже не мог - зрение плошало ото дня ко дню. Хуже было, что, лёжа на жёсткой комковатой постели, он мысленно бродил по дому, где прожил век, и в мыслях разглядывал щели и паутину, в мыслях видел, как ветшает его дом. Нет уж сил заделать щели в потолке и в полу, не успевает сметать паутину в углах - шустрые нынче пауки стали...
Иногда старик задумывался: а ведь он прожил век вместе с домом, вместе со страной! Дом построили, потом старик родился, потом страна по молодости натворила глупостей коллективизации. Он вошёл в мужицкую силу, и страна стала сильна в войну. Гитлера поборола! Дом стареет, старик дряхлеет, а страна, подобно до срока износившейся, истощавшей в голод матери, не может сегодня пустой, спавшейся грудью накормить неприкаянных детей. Старик скоро помрёт, дом развалится - это естественно. А что страна? Тянут из неё соки паразиты, вскормленные ею самой и приползшие из-за границы. Неужели не соберёт она силы и не отобьётся от тысяч клещуков, впившихся в тело и сосущих её кровь?
Однажды вечером на огороде к старику притопал ёжик и уткнулся носом в сапог.
- Чего тебе, колючий?- спросил старик и тихонько толкнул ежа ногой.
Ёж нахлобучил колючую шапку на голову, но не убежал.
С кряхтеньем наклонившись, старик взял ежа в заскорузлые ладони. Ёж не пыхтел и не подпрыгивал, как обычно делают ежи, стараясь уколоть пленителя иголками. Растопырив уши, сидел на стариковской ладони неподвижно, искоса наблюдал за человеком чёрными бусинками глаз.
Просто так зверь к человеку не придёт. А ежели пришёл, знать помощи просит.
Пригляделся старик, и увидел раздувшихся от выпитой крови, впившихся в кожу ежа клещей.
Старик принёс ежа в дом и плоскогубцами повыдергал паразитов, избавил ежа от кровососов. Отпуская на огороде, пригласил колючего соседа:
- Приходи, если что.
А сколько клещуков пьют кровь из России и раздуваются миллионными мерседесами и царскими дачами? Где тот мудрый старик с клещами в руке, который избавит страну от кровососов? Или, кроме гранёного стакана, рука правителя ничего не держит?
Неужели и страны умирают, как больные старики? А может она, страна, и не больная вовсе? Может она полна сил и, выкормив немногих любимчиков, подобно гулящей женщине, хранит свое тело для любовных утех, не желая портить его ради других детей, зачатых по недосмотру?

Теснятся мысли в голове старика, тычутся то в лоб, то в макушку.
О чём ты, старик? О великом?
Не сойдёт ли твой крестьянский разум с рельсов, мучаясь над проблемами страны?
Опустить с недостижимых высот на крестьянскую землю!
И мысли старика, послушно утихнув, спускаются на грешную землю.

Его отец был крестьянином, единоличником.
Это потом стали так говорить, унизительно. А раньше все были единоличниками. Хозяевами. Работали на себя, страну кормили. Много работали! Сильными были, потому что корнями за свою землю держались.
Советская власть землю и лошадей у крестьян отняла, лишила корни опоры. Стали крестьяне работать на колхоз. Стало всё общее. А значит - не своё.
Такие как он, которых отцы успели к работе приучить, надрывались всю жизнь. Которые не научились работать – на собраниях горлопанили, активистами стали. В начальники выбились.
Следующее поколение, рожденное при советской власти, работало меньше. Внуков, современную молодежь, отучили работать даже на колхоз.
А руководить по-людски ни деды, ни отцы, ни внуки не умели и не умеют, раз довели страну до такого.
Да и кто сейчас у руля? Ленин голодранцев и кухарок в советы посадил, руководить государством. Нынешние ещё хуже. Газетку читаешь – бандюки через одного, а остальные - воры. Страну разграбили, в парламенте друг друга за грудки хватают, да в морду норовят дать принародно, гавкаются хуже собак, перед телекамерами водой друг другу в сытые рожи из стаканов плещут, обидевшись за идейные несогласия. Самые верхи по проституткам гуляют! Нет в них сердцевины крепкой, нет у них корня сильного.
Разве молодёжь, глядя на таких, станет за Россию радеть, старикам «спасибо», да «пожалуйста» говорить за труды их прежние?
Моисей водил свой род по пустыне, чтобы внуки забыли про рабство дедов. Здесь тоже три поколения сменилось, как землю у народа отняли. Забыл народ, как на себя работать. Восемьдесят лет вырубали под корень единоличие, строили коллективное хозяйство. Построили. Теперь рубят под корень коллективное. Сколько ж можно рубить бездумно? «Разрушим до основания, а затем…» Гимн коммунистов был. А теперь – антикоммунисты по нему страну рушат.
«Разрушим до основания…».
Гимн всех, кто на разрушении руки греет.

Живёт старик в дряхлой стране, в старом доме. Не нужен детям старый дом, не нужно всё, что в доме есть.
Посудный шкаф вон стоит. Дверцы застеклённые, ящички разные выдвижные. Мысеич, отчим, шкаф делал. Завидовали этому шкафу. Никому теперь не нужен. Два сундука с добром разным стоят. Кое-что детям роздал, остальное лежит. Замки у сундуков с музыкой, крышки изнутри почётными грамотами оклеены. За ударный труд. Тогда денег не было, всё больше грамотами награждали. И со Сталиным в заголовке, и с Лениным. Довоенные грамоты вдвоём с женой зарабатывали, в войну жене давали. На комбайне жена работала. Руку себе изуродовала на работе. Шнек забился, стала вычищать, руку и затянуло, как в мясорубку. Послевоенные грамоты его. Может двадцать, может тридцать штук. Метров пять квадратных грамотами оклеить можно. Медали лежат в конверте. На день Победы навешает - во всю грудь! Больше юбилейных, правда. Орден даже жестяной дали на пятидесятилетие Победы. Но есть и взаправдашние. «За отвагу», «За победу над Германией», «За трудовую доблесть»…
Ни грамоты, ни медали не нужны стали.
- Куда моё добро денете, как помру? - спрашивает, шутя, старик у детей.
- Во дворе сложим кучей, да подожжём,- шутя, отвечают дети.
Шутят-то они, шутят, да жалко ведь добро, годами нажитое.
…Что старый дом со старым добром - другим и страна не нужна!

Да-а... Прожили они со старухой-страной век, да не так, оказывается, жили.
Нет, старик свой век всё же с большей пользой прожил! Хоть добра не нажил, да детей хороших вырастил, внуки уже взрослеют, тоже людьми становятся. Только позови - примчатся на помощь!
Здесь, в деревне, его корень засыхает. Зато в городе три корня, да молодая поросль поднимается!
А где твои хорошие дети, страна, которые голову за тебя положат? Нет таких детей у тебя? Неужели нету? Значит, плохая ты мать, коли нету у тебя хороших детей. Богатые есть. И немало. По заграницам твои богатые дети, по тёплым морям сытые брюхи греют, когда народ в стране не досыта ест.
Подумать только! Мать-страна должна загранице деньги, а её дети у неё из карманов последнее тянут и в ту заграницу везут! Вскормила ублюдков на свою голову, которые мать за грош продают. И со стороны наблюдают, как торгаши её насилуют.
Гибнет страна. Нет - губят страну. Под корень губят. Делят её плохие хозяева, как делят отчий дом после смерти родителей жадные сыновья, каждый, урывая себе угол побогаче. А потом разнесут по брёвнышку - и нет отчего дома. Так... У одного баня для разгульной жизни, у другого - хлев для свиней...

У старика дети хорошие, но и им дом не нужен.
Этому дому больше ста лет. Строили его двухэтажным, в начале века.
Отец у старика погиб в первую мировую, мать вышла замуж за Мысеича, церковного старосту. Мысеич и купил дом после революции.
Как-то сын, в школе ещё учился тогда, спросил, почему у них в селе нет двухэтажных домов? Почему…
Когда Советская власть пришла, как было? Двухэтажный дом у семьи – кулаки. Две коровы - кулаки. Списки на раскулачивание составляли комбеды, а в комитетчиках ходили те, у кого ни кола, ни двора, кто работать не хотел, потому и жил голодным. Под себя и ровняли.
Мысеич был хорошим плотником и, чтобы его не раскулачили, перестроил дом в одноэтажный.
Две коровы... А ежели семья в десять ртов, разве такую прокормишь без двух коров?
Советская власть Мысеича из старост выгнала, церковь разграбила и закрыла. Оклады золочёные с икон активисты поснимали, колокола с колокольни посбрасывали, увезли не знамо куда.
Мысеич по ночам из церкви что-то таскал домой. Говорили, два сундука церковным добром набил. Никому не показывал.
Нашлись завистники, доложили властям.
Пришли с обыском. Оказалось - церковные книги таскал. Большой ценности книги, говорил потом Мысеич. А милиционеры те книги во дворе побросали кучей, да сожгли. Опиум для народа, сказали.
Дураки!
- Учись, Митъка,- твердил Мысеич.- Чтоб по глупости людям зла не творить. Не по злобе деют непотребное - от недоумия!
Году в тридцать шестом или в тридцать седьмом написали донос на Мысеича, что затаил он зло на власть, что оружие прячет. Приходили с обыском военные, из кадок цветы подёргали. Глупые, кто ж в цветах оружие прячет?! Под домом искали, где собаки с кошками - и те ползком протискиваются. Вылезли все, как черти грязные, в паутине. Ничего не нашли, но Мысеича забрали. Служитель культа! Так и сгинул неизвестно где, ни весточки родным не передал.
А зла он ни на кого не таил.
Кто донос написал, про тех узнали. Сами хвалились, пьяные. Ругались: «Мысеич сильно умный, что ли? Нас водкой никогда не угощает, нашу не пьёт!»
Три подписи тогда хватало, чтобы человека в лагерь на смерть отправить.
А доносчикам жизнь не дала счастья. Ни у них, ни у детей ихних жизни не сложились. Всё как-то наперекосяк, всё как-то не по-людски. Другие и хуже времена пережили, а эти и лёгких бед не сдюжили. И внуки ихние под судьбой согнулись...
У старика дети все выучились, все в людях, все непьющие. Но жизнь нынче какая-то... Работают дети помногу, а денег - едва концы с концами сводят. Хорошо, у самого пенсия большая, почти всю сберегает, детям помогает.
Старик и сам, помня слова Мысеича, в молодости вызвался учиться на механизатора. Тогда это почётно было, не всякого посылали. В Красный Кут ходили на курсы, за тридцать километров, пешком.
Помнится, на выходные как-то возвращались домой. За продуктами. Степью шли, напрямую. Зимой. Втроём шли - старик, Васюрка, да Федька Пузиков.
Старик... Тогда они, молодые-холостые, о старости и не задумывались.
Васюрка простыл тогда, грипповал. Отставать начал. Да и характером был слабый.
Федька вперёд ушел, не стал ждать, А Васюрка отстаёт, да отстаёт. Старик уж и котомку у него к себе на плечо взял. Цепляйся за мой пояс, говорит, да бреди на прицепе, всё легче идти!
Совсем Васька пристал.
- Оставь меня,- хнычет,- я отдохну в копне, посплю немного, да за вами следом пойду.
Потный весь, губы дрожат - лихорадка видать.
Оставь. Какое там «оставь»! Одёжка ни к чёрту, одно название. Оставить в копне - на смерть оставить.
- Идём,- говорит старик Васюрке,- вон уж пруд скоро, а от него до Фёдоровки рукой подать!
Пруд... Откуда ему, пруду, взяться? До того пруда ещё километров десять, а то и больше.
Брели, брели, Васюрка совсем заплошал. С ног валится.
- Где ж пруд?- плачет.- Где Фёдоровка?
- Обознался,- разводит руками старик.- Вон лесопосадки, а от них до пруда с километр всего.
И после лесопосадок нет пруда.
- Не те посадки, видать. А вот после этих точно будет пруд!- клянётся старик святым знамением и тащит Васюрку чуть не волоком.- Поднимайся, скоро уже!
Так обманом и довёл до пруда. Потом до Фёдоровки манил. А Фёдоровку увидели, у Васюрки духу прибавилось - девять километров до дому осталось. Потом старик эти девять километров Васюрку ругал, гнал и упрашивал. Так и довёл.
Кто знает, может, где и записывается, кто другому помогает, а кто в помощи отказывает... Федька после войны, как его из плена в сорок пятом освободили, домой первый поехал. Радовался, конечно. Других-то служить оставили. C эшелона на станции сошёл, в военкомат сразу, как положено. А его на другой эшелон - и в Сибирь. Из немецкого лагеря, да в советский.
Старика задержали на два года, демобилизовали в сорок седьмом. Зато в лагерь не попал! К тому времени бывших пленных перестали в лагеря отправлять. Но сколько лет ещё в страхе жил: как в военкомат вызывают - навсегда с семьёй прощался.
В колхозе работал и за страх - чтоб кто не написал, что после плена работать не хочет, и за совесть. За трудодни работали, за палочки в тетрадке у учётчика.
Дочь в пятьдесят шестом в институт поступила. Никто не верил, что врачом станет. Брехали, что не учится, а уборщицей в морге работает. От зависти брехали! Да и про сына потом говорили, что не учится, а под забором, в городе пьяный валяется. Мать плакала - а вдруг правда!
А и работали! Учились и работали. Деньги-то нужны!
Обносилась девка, ходить не в чем. Одёжку бы купить, а денег нет. Старик с войны фрицевскую шинель принёс, офицерскую, из хорошего сукна. Вот мать и перешила дочери на пальто.
А сколько чемоданов возили в город неподъёмных, пока дети учились! И мясо, и крупу, и масло - всё натурой для питания. Пирожки да котлеты зимой вёдрами морозили…
Слава Богу, выучили.

=5=

Да-а... Жизнь... Помоложе был, никакой работы не боялся. Мешки таскал - не надрывался. А сейчас как пень трухлявый. Спина болит, плечи болят, руки болят, ноги болят... Всё болит! Слабость какая-то, сил нету.
«Сколько времени на часах?- очнулся старик.- Ого! Обедать пора, а я про завтрак запамятовал. Одолела лень, залежался совсем».
Старик понимал, что надо встать, взять ведро с запаренными с вечера отрубями, отнести в хлев свинье, накормить её, а то орёт, небось, на полдеревни. Потом самому поесть. Надо бы встать…
Но нежелание встать сильнее всех «надо».
Слабеет. В прошлом году ещё двух свиней держал, да двенадцать овец, да кур два десятка. Но силы как-то враз покинули старика. Выйдет косить, туда-сюда махнёт косой, и стоит без сил, опёршись на черенок, полчаса отдыхает. Пришлось овец порезать. И свинью одну только оставил. А раньше детей по полгода кормил своим мясом. Хорошо детям помогал!
Нет, надо вставать. Свинья, поди, голодная орёт...
Не встаётся…
Эх ты, пень трухлявый!
Соседка сегодня приходила, проведывала. Теперь дня два не придёт.
Если что - через сколько дней найдут, крысами объеденного!
Помереть бы. Да нельзя. По радио слышал, немцы узникам концлагерей обещали компенсацию выплатить. Коль не соврут, хорошая подмога будет детям. Опять же, земельный пай в колхозе на нём записан, двадцать четыре гектара. Помрёшь сейчас - пропадёт земля, детям её по наследству не передашь. Пожить пока придётся, может, придумают в парламенте закон, чтобы землю отцовскую дети наследовали.
Его дети говорят:
- Мы к тебе не за продуктами ездим, а чтобы повидаться.
Но от помощи не отказываются. Рады помощи - видно. А старик видит, что его помощь нужна - тоже рад. Значит, нужен ещё старый! Значит, есть ещё ради чего жить!
Нет, он не трухлявый пень! Он заскорузлый вековой корень, от которого пошли побеги. И пока питает свою поросль соками - надо жить!


Глава вторая. В городе

=1=

Старого человека из родных мест в чужие края переселять, что старую яблоню пересаживать - как хорошо не поливай да ни удобряй, не приживётся.
Старик оттягивал переезд, сколько мог, но все мочи кончились. Понял, что эту зиму в одного не осилить. Тяжко старому мужику в одиночку. Ни покормиться толком, ни словом обмолвиться бессонной ночью не с кем, когда тоска заест. По всему видно, на восемьдесят седьмом году до края дошёл. А и то сказать, последний десяток лет, что без жены маялся, год за два в паспорт, как стаж за вредность в трудовую книжку, надо записывать...

Домик свой, не особо крепкий, соседу-родственнику четвероюродному, незадорого уступил вместе с мебелишкой какой и всем скарбом.
А жалко бросать - нажитое ведь всё! Шифоньер с зеркалом брат жены в шестьдесят третьем году привёз по случаю. Дефицит тогда были шифоньеры! Сейчас и слова такого молодёжь не знает - «дефицит». До сих пор зеркало в шифоньере чистое, и на полировке ни царапины. Как новый стоит шифоньер. А что ему сделается - как поставили в угол, так и простоял тридцать семь лет недвижимый. Одёжей набитый. Кое-что от жены осталось, его бельё-рубашки прибраны, да дети своё ненужное привезли. Пальто зимнее, два осенних, костюмы. Из моды вышедшие, дети говорят. А так - справные совсем. Всё здесь останется, столы, стулья, посуда, инструмент какой в сарае. Жалко добро!
Да и незачем в деревне жить теперь. Землю детям не передашь, враньё всё оказалось. И с компенсацией узникам концлагерей наврали. То ли наши, то ли фрицы.

=2=

Устроил его сын хорошо, нечего сказать. Целую комнату выделил, спальню свою и жены. Сами в зал ушли. Из мебели, правда, в город согласился взять только сундучок, с которым старик ещё на финскую войну ходил - антиквар, сын сказал, - да тумбочку прикроватную. На стену часы повесили, колхозом подаренные лет пятнадцать назад к сорокалетию Победы. Утром проснётся старик, глянет на стену - и вроде от родного дома привет.
Жизнь городская старику непонятная. В деревне скотина ясно для чего: свинья для мяса, корова для молока, собака - во дворе гавкать. В городе живность без пользы держат, для баловства. Собака в квартире всем гостям хвостом виляет, черепаха - как сковородка по полу громыхает да рыбу зазря жрёт. Слышал старик по радио - суп из черепахи вкусный!
Сын внучкам аквариум стад обустраивать, рыб ради красоты разводить. Принёс коряжину для подводной природы, стал в коряге дыру сверлить.
- Зачем дыра?- поинтересовался старик.
- Дупло. Сом будет жить.
- Что ж тебе сом - собака что ли? Это собаке конуру сделают, она в неё тут же и лезет. Да и мала дырка для сома!- старик развёл руки шире аквариума.
- У нас сом будет специальный, аквариумный,- сын показал длину в палец.
- Такого не пожаришь,- разочаровался старик.
Каково было его удивление, когда сом, принесённый из магазина, тут же юркнул в предназначенное для него дупло.
- Ясно - сом!- разъяснил поведение рыбы старик.- Сомы завсегда в коряжинах живут!
Наблюдая за сомом, выскакивающим из дупла, чтобы подхватить падающего на песок червя, старик восторгался:
- Гля, пулемётчик! Вылез из окопа - и опять в засаду! Одни усы торчат!
И остальных рыб именовал по-своему. Полосатых барбусов называл окунями, чернобоких шустрых королевских тетр - воробьями, петушков с пышными пламенно-бордовыми перьями - лебедями, а крупных неуживчивых макроподов, гонявших всех рыб и друг друга – главняками.

- Говорят, ты писателем стал? – интересуется старик у сына.
- Да, меня приняли в Союз писателей России.
- И что же это у тебя – профессия?
- Да, профессия.
- И что же ты этой профессией делаешь? Работаешь где?
- Ну… пару книжек небольших издал, в газетах меня печатают, свою газету начали издавать.
- Много зарабатываешь?
- Ну что ты! Книжки на свои деньги издал, газету тоже. Больше раздаю, чем продаю.
Практичный старик неодобрительно покачал головой, сожалеющее крякнул, оценивающе взглянул на сына, и высказал мнение:
- Всё ж лучше, чем водку пить.

Непривычно старику на новом месте. Воздух городской невкусный и несытный. Не ароматом травяным, не силосом аппетитным, не парным молоком и потом лошадиным пахнет. Застоявшийся над асфальтом улиц, зажатый между бетонными громадинами неживой воздух тошнит глотку машинным перегаром, едкой цементной сушью выдирает из груди надоедливый кашель. Бензин от грузовиков в деревне - и тот духовитее да приятнее городского смрада!
Ходить здесь некуда. В деревне старик то кур навестит, проверит, не снесли ли хохлатки яичек, то свинье корм вынесет. А то в правление на «зарядку» - разнарядку - утром сходит, меж людей потолкается, молодым совет ненужный даст, с конторскими девками побалагурит-посмеётся, новости послушает, кто какие принёс.
На третий день после переезда сын уговорил старика выйти во двор, со старухами-соседками познакомиться. Стариков-то в подъезде нет. Да какие они старухи! Одной всего под шестьдесят, другой едва за шестьдесят перевалило. А самой старой - семьдесят два. Про здоровье всё жалуются. В их-то годы! Сам старик в шестьдесят пять ещё в колхозе на тракторе работал.
Для поднятия старушечьего духа рассказал им случай из сельской жизни про соседа Николая.
Николай выпивал крепко. Набравшись один раз «сока Гамми» - так после американского мультсериала колхозники стали называть самогон - поехал на своём «Запорожце» в соседнее село. За самогонкой же и поехал. На крутом повороте около кладбища не справился с управлением, соскочил с дороги и перевернулся как раз на краю кладбища. Следом мотоциклист ехал. Подъезжает к перевёрнутой машине, а Николай из кабины вылез, понять ничего не может, так его тряхануло. «Где я? «- спрашивает мотоциклиста. Тут учуял, что от Николая самогонкой несёт... «На том свете,- говорит.- Не видишь, кресты вокруг!»
Улыбнулись старухи из вежливости и опять любимую тему жевать принялись, обсуждать что у кого болит.
Неделю походил старик к соседкам - и надоело их нытьё. То им плохо, это им плохо. Пенсия маленькая, жить не на что...
Не жили плохо, раз такая жизнь в тягость. Пенсия по восемьсот рублей у каждой - разве это плохо! Сын врачом работает - у него зарплата меньше. Так ему на ту зарплату ещё и детей кормить! Жизнь у них плохая... А уборщицей за шестьсот рублей ни одна не хочет работать - шестьсот рублей для них не зарплата! Питаются они плохо - вермишель и картошка им надоели, гороховая каша для них не еда...
Его гороховая каша однажды в войну ой как спасла!
Война... Не дай Бог кому четыре года воевать! Сейчас ребятки наши в Чечне год повоюют - и домой. А дома - мир. Не то, что в Отечественную, когда в тылу «всё для фронта, всё для победы». Тогда война для всей страны была. Нынешняя молодёжь не знает, что такое в войну пайка хлеба для неработающего...
Нет, нельзя сравнивать войны. Четыре, год, день - на любой войне убивают, на любой войне над пленными издеваются. И на этой войне, по телевизору говорили, солдатам гороховая каша иной раз как праздник.
- В плену дело было, в Германии,- рассказывает старик, запивая добрый ужин чаем с вареньем.- Работали мы на железнодорожной станции, вагоны разгружали. Кормили нас плохо, спали в холоде. Иногда через станцию шли платформы с костями - ногами говяжьими и лошадиными, не особо от мяса очищенными. Зима хоть и оттепельная стояла, но мясо не протухало. Какие часовые незлые - разрешали пленным небольшие кости на варево брать.
Один раз слышим - стрельба, лай собачий, гомон. Охрана вокруг станции забегала, засуетилась. Видать, сбежал кто-то из наших. А куда зимой бежать - Германия вокруг. Ихние бюргеры свою власть дюже уважали. Попросишься к такому - не откажет. Покормит, да властям сдаст, как ихний орднунг - порядок - предписывал.
И в лагере орднунг - за одного бежавшего четверых пленных расстреливали. Сразу стреляли, не дожидаясь, найдут или не найдут сбежавших. А найдут - и тех перед строем, для острастки стреляли.
У меня как раз живот прихватило, мочи нет терпеть. Друзья-пленные смеются: со страху в штаны наложил! Какое со страху... От голода и плохой пищи слизью с кровью оправлялись.
Объяснил я часовому, что до ветру мне надо, невтерпёж. Он сморщился брезгливо, махнул рукой - иди подальше, «русиш швайн», русская свинья, чтоб не воняло от тебя.
Пошёл я между вагонов, пристроился за сугробом. На мне две шинели одеты и фуфайка под низом. Пока распоясывался-расстёгивался, пока нужду справлял, пока одевался - времени прошло много. Фашисты приходили, одного нашего забрали за бежавшего. А то, может, и моя очередь подошла бы...
Сделал я своё дело, встал, ногой сугроб пнул, проверить, что там. Мы ж как голодные собаки рыскали везде, смотрели, где чего прихватить можно. А под сугробом мешок бумажный. Разорвал мешок - в нём брикеты гороховой каши! Мешок в машинном масле испачкан сильно, потому его и бросили. А пленным машинное масло в каше только для навару! Рассовал я брикеты по карманам шинелей и в фуфайку. Ранец на мне был фрицевский, вместительный - в него наложил. Всё подобрал!
Свободное время выдалось - пошёл к нашим, которые на кострах воду грели. За три ложки с котелка они разрешали нам еду варить - им тоже жить надо. Наелся - человеком себя почувствовал.
Весь запас с собой каждый день таскать тяжело, оставлять в бараке нельзя - воровство страшное было. Даже ночью в полглаза спали. Ежели крепко уснёшь, раздеть и разуть спящего могли. Я как приспособился... Спать когда ложился, палку толстую под бок прятал. Чуть услышу, кто по мне шебуршится - палкой его!
Спали в щелястых бараках на нарах в три яруса. Хоть пленные примерно свои места занимали, но ночью встать и на двор сходить нельзя - тут же ляжет кто-нибудь. На всех нар не хватало, а коли встал - дай другому отдохнуть. Чтоб с нар не вставать, у меня баночка была. Ночью ежели приспичит, в баночку помочишься и в проход сольёшь по доскам. Грязь в проходе, вонь! Все ж так делали.
Рядом со мной кучка «крутых», как теперь говорят, жила. Они где-то много сала уворовали, по вечерам ели. Вода у нас далеко была, на улице. Они меня за водой посылали, а мне шкурки и обрезки сала давали.
- Сбегай!- вечером посылают.
А я с кашей - барин!
- Голодного, - говорю, - посылайте.
После работы в бараке мена шла не хуже, чем на базаре. Кто обувь на одежду менял, кто барахло на еду, кто полпайки хлеба отдавал за папироску. Вот ведь зараза какая - с голоду помирали, а хлеб за курево отдавали! Я тогда яловые сапоги за восемь брикетов каши выменял. До самого освобождения в них ходил. И часы хорошие.
Вечером слышу, кричит один:
- Кому швейцарские часы! Меняю часы на еду!
Позвал я его, предложил три брикета каши. Он семь просит.
- Нет,- говорю,- без часов прожить можно, а без каши - худо!
Ушёл. Через некоторое время вернулся, шесть брикетов просит. И на шесть я не согласился. В третий раз когда пришёл, на четыре с половиной брикета сладились.
У меня те часы потом на родине свой же и отнял. После освобождения уже шли лесочком под Ярославлем. Окликнул нас сержант какой-то:
- Бойцы, время есть?
Сказал я ему время,
- Хорошие часы,- говорит.
Посмотрел, да вместе с ремешком с руки и содрал. Я на него. Он пистолет из кармана выхватил:
- А это,- говорит,- как?
Плюнул я. Ну и мать твою, думаю... Не подыхать же из-за часов!

=3=

- Людям я хорошего мало делал, а плохого и вовсе ничего. Так что народ на меня не обижался. Соседям деньги всегда давал взаймы. У кого им ещё брать? Я старик, денег трачу мало, пенсия хорошая. Да и так, за советами ходили.
Зашла как-то соседка Галька. Плачет.
- Ты чего,- спрашиваю,- сырость в мороз развела?
- Корова отелилась,- говорит,- а подоить её не можем. Не даётся. Пашка озверел, черенком её так отходил, что скотина на стену полезла.
Разве ж можно корову бить! А мужик у неё и вправду бешеный.
- Ну, пойдем, подоим твою корову. Только мокроту с лица утри, а то пока дойдём до дому - сосульки под глазами нарастут.
Улыбнулась баба.
Пришли.
Пашка на крыльце сидит, курит. Зло-о-ой!
- Нож,- грозит,- сейчас наточу, зарежу её к той-то матери!
- Корову зарезать,- говорю,- большого ума не надо. Мясо продашь - задёшево отдашь. Сами съедите - ещё дешевле обойдётся. Через месяц и вкус забудете. А вот нажить корову задумаешь - ой, долго копить придётся! Когда,- спрашиваю,- отелилась?
- Ночью.
- Эх, Галька, Галька,- говорю. - Ладно Пашка, мужик, не знает. А ты, баба, о чём думала? Двух сыновей выкормила! У неё ж вымя недоенное болит. Отелилась корова - через два часа её надо сдаивать. А вы полсуток ждали. Горбушка хлеба есть?
- А как же!
Располовинила она буханку хлеба, дала мне. Посыпал я горбуху солью круто, положил в карман.
- Пойдём,- говорю,- корову доить.
Посмотрела она на меня неверяще, но следом пошла.
Зашли в хлев.
Дверь я прикрыл, Пашку внутрь не пустил. На крючок даже заперся. Корова как нас увидела, так и шарахнулась к стене. Мы к ней, а она в ясли1 передними ногами лезет, на дыбки встаёт не хуже жеребца.

1ясли - кормушка для сена и соломы

Подошел я к ней тихонько, отломил кусочек хлеба. Даю - не берёт. Глаза шальные! Плохо дело, думаю.
- Как зовёте её?- спрашиваю.
- Ласточка.
По имени корову назвал, тронул шею - шерсть так и заходила волнами от страха.
- Он её черенком наотмашь бил,- Галька говорит.
Разве ж можно так с животиной! Она тварь бессловесная, сказать ничего не может, что у неё болит и чего ей надо - ты за неё всё должен знать!
Пашка под дверью шебуршится, курит, нас слушает.
Почухал я корову по шее, погладил - успокаиваться потихоньку стала. Дал кусочек хлеба - съела. Пошло дело, думаю. Отломил кусок побольше - съела. За ушами почесал, погладил по шее, по бокам, ещё хлеба дал. Успокоил вроде. Но до спины не пускает - сильно, видать, хозяин побил её.
- Вилы есть?- спрашиваю.- Давай.
Просунул я вилы под животом перед задними ногами у коровы, воткнул в стену, держу за черенок. Захочет корова брыкнуть ногой - да вилы не дадут.
- Дои!
Сцедила Галька в ладонь молока, обтёрла вымя - дойки поразмякли немного. Погладила, помяла вымя - корове легче стало. Начала доить – терпит. Так не спеша и раздоили корову.

=4=

Родственница, двоюродная сестра старика, из деревни приезжала к дочери. Зашла проведать-проконтролировать, как брату на новом месте живётся. Порадовалась, что в отдельной комнате, что поправился. Среди других новостей сообщила, что трое стариков в деревне уже померли после его отъезда.
- Видать, моя очередь подходит,- посмеялся старик.
- Живи!- засмеялась в ответ сестра. - Вон как тебя устроили. Хоть поживёшь теперь в удовольствие!
- Поживу,- согласился старик.- Помереть бы легко, чтоб самому не мучиться и других не мучить...
- Бабку Шуру прооперировали, - увела разговор с «нехорошей» темы сестра.
- Что это с ней? Вроде крепкая старуха была.
- Операция случилась серьёзная, заворот кишок расправляли. Распахали живот от верху до низу! Выписывали когда, хирург сказал, чтоб ничего тяжёлого не поднимала. А то швы разойдутся. Дома тоже, сын да невестка, ей приказывали. Три дня старая тяжелее стакана ничего не поднимала. А на четвёртый подхватила ведро с помоями и понесла в хлев, вылить свинье. До хлева уж донесла… И вспомнила, что велели сын, да невестка. «Заругают ведь, как увидят пустое ведро!» И понесла ведро назад. А как на крыльцо стала подниматься – грыжа и вылезла!

Старик привыкал к новой жизни. Встречал внучек из школы, с восторгом рассматривал рисунки и поделки девочек, с пенсии награждал их за хорошую учёбу деньгами на мороженое. Стараясь не быть обузой и жить с пользой, взял на себя обязанность мыть посуду, с удовольствием «бегал» в гастроном за хлебом, к ужину чистил картошку. Свивая с картофелины спираль кожуры, чуть улыбаясь своим мыслям, рассказывал случаи из жизни времён коллективизации и Отечественной войны.
- Дед Зиновий у нас был. Зажиточный хозяин. Зенкин сад на ручье помнишь? Зарос, одичал сад потом, как Зиновия репрессировали. Вы пацанами в тех зарослях в войну играли. Было у того Зиновия два сына. В гражданскую один к белым подался, другой к красным. Приедут, бывало, на праздник к отцу, поставят лошадей в конюшню рядом, напьются самогонки за одним столом - и ну ругаться, у кого власть справедливее! Выхватят револьверы - и давай друг за другом гоняться по саду, да друг в дружку стрелять. Не хуже вас в детстве. Постреляют все патроны, столкнутся нос к носу:
- У меня патроны кончились,- скажет один. - Дай взаймы!
- И были бы - не дал,- ответит другой.- У меня тоже кончились.
- Ну пошли самогонку пить, коли так.
Обнимутся, и пойдут самогон допивать. Такая вот война была.

На аппетит старик не жаловался. С удовольствием поужинав, удовлетворённо крякал, благодарил за ужин и хвалился с улыбкой:
- Наелся, как на Пасху!
- Почему как на Пасху?- спрашивали внучки.
- В старину ели досыта не каждый день. А на Пасху, в честь праздника, наедались до отвала. Поэтому и, говорили: «Как на Пасху». Бабка Матрёна у нас любила так говорить. Интересная она была, бабка Матрёна…
После войны дело случилось. Пришёл к бабке Матрёне милиционер Иванченко:
- Бабка Матрёна, пойдёшь склады охранять?
- Пойду. А как охранять-то?
- Ну как охранять… Оденешься потеплее, да ходи всю ночь вокруг складов.
- А ежели кто в склад полезет?
- Ты ему и крикни, мол, куда лезешь!
- А ежели он дальше лезть будет?
- Ну… тогда кричи: «Караул, грабят!» Кто-нибудь да прибежит на помощь.
На том и порешили.
К вечеру оделась бабка Матрёна потеплее и пошла на первое дежурство. Походила у складов туда, походила сюда, посмотрела на людей, спешащих мимо по делам, а как стемнело, стало бабке скучно, да и притомилась она, без дела у складов ходючи. Села на крылечко, укуталась потеплее в кожушок, поджала под себя ноги, а чтоб не испачкать одёжку, парусиновую обувку, самолично сшитую, сняла и поставила рядышком. И уснула сном праведника, чью совесть не отягощают ни грехи, ни заботы.
Милиционер Иванченко был примерным милиционером и ночью пришёл проверить пост. Увидел мирно спящую на крылечке бабку Матрёну, тапочки, стоящие рядом. По оперативным сведениям милиционера Иванченко грабежа складов в эту ночь не предполагалось.  А потому как человеком он был по своей натуре добрым, Иванченко бабку Матрёну будить не стал. Но парусиновые тапочки забрал с собой.
Рано утром бабку Матрёну разбудило мычанье коровьего стада и хлопанье пастушьего кнута. Бабка открыла глаза, с удовольствием позевнула, прикрыв беззубый рот сухонькой ладошкой, улыбнулась добрым снам и хорошему утру, поискала тапочки. Не найдя, немного пожалела о пропаже, но расстраиваться не стала: ещё сошьёт, а кто взял - у того, может, нету!  И с чувством исполненного долга в деле охраны вверенного имущества босиком потопала домой.
Днём милиционер Иванченко вызвал бабку Матрёну в контору.
- Как дежурила, бабка Матрёна?
- Хорошо дежурила, сынок, хорошо!
- Никто в склады не лез?
- Ни единая душенька, сынок. Близко даже никто не подходил. Всю ночь сторожила, глаз не сомкнула. Утром только домой и пошла, как коров выгонять стали.
Милиционер Иванченко встал из-за стола, подошёл к окну, закурил, улыбаясь своим мыслям.
- Бабка Матрёна, а чего ты со службы домой босиком шла?
-Да...- бабка Матрёна хотела возмутиться, что, пока она дремала, какой-то озорник у неё тапочки унёс, но, увидев в углу рядом с Иванченко свои тапочки, осеклась и виновато посмотрела на милиционера.
На том её служба и закончилась.




Глава третья. Инсульт

=1=

Вроде и тепло одевался старик, а загрипповал. От внучек, видать, заразился – дня два сопливились. Внучки молодые, и не заметили, как переболели. А старик занедужил, температура за тридцать восемь второй день, грудь перехватило обручами, ртом не хуже рыбы на берегу воздух хватает. Зверобой с душицей, чай с мёдом и малиновым вареньем не помогли. Сын велел пить какой-то сильный антибиотик.
С простудой легче стало - сердце заплошало. Пока из спальни на кухню дошаркает, задыхается. Сипит, как дырявыми мехами воздух зря гоняет.
И с этой напастью потихоньку справились, отпустила.
Жизнь стариковская, она такая: с одной стороны хвороба отпустит, с другой в тебя вцепится.
- Что-то у меня язык на зубах стал спотыкаться,- смехом пожаловался старик.
И правда, в разговоре он немного шепелявил, раньше такого не было. Но через два-три часа всё прошло.

- Алло! С дедом плохо! Приезжай скорее! Говорить не может, изо рта всё валится…
Предупредив поликлиническое начальство, Антон Викторович примчался домой. Встретила озабоченная тёща.
Старик лежал на кровати, руки по ритуальному на животе. Строгое, неподвижное лицо. Строгие, неподвижные глаза. Такой неподвижности в лице живых не бывает. Но глаза не стеклянные, смотрят. Мучительно раздумчивый взгляд внутрь себя. Тяжёлое недоумение: что со мной?
- Как чувствуешь себя?
Никакой реакции.
- Я пришла детишек покормить - он сидит за столом, ничего не понимает. Ест, а у него изо рта валится... Что с ним? Не знаю, как с кухни его дотащила...
- Инсульт.
- Говорила, чтоб тогда ещё в больницу положили! Подлечили - здоровым был бы сейчас! Капельницы поделали бы - и выздоровел...
Всезнающая тёща!
Ну почему мы, врачи, тупее всех?! Почему мы не знаем элементарного, что лучшее средство от любой болезни - капельница! От температуры - капельница, от поноса - капельница, а если сердце пошаливает или чердак сдвинулся - капельницу не назначает только полный идиот, каковых среди врачей сейчас, по мнению тёщ, больше, чем вообще врачей надо. Что в капельницах? Какая разница! Главное – «капельница»!
Так… Пульс приличный, дыхание свободное - угрозы жизни нет. А вот сознание...
- Как чувствуешь себя?
Никаких эмоций.
- Ты меня слышишь?
Повернул голову, посмотрел куда-то мимо. Удивлённо-растерянно посмотрел, словно в незнакомую обстановку попал. Шевельнул замёрзшими губами:
- Н-на… э... ы-ы... - промычал невнятное.
Девчонки-внучки упорхнули испуганными воробьями, будто услышали грозный окрик.
Долей секунды мелькнул в глазах вопрос и вновь взгляд внутрь себя.
Если он осознаёт своё положение – тяжело. Он ведь общительный старик, такому потерять дар речи - катастрофа.
- Скорую надо вызывать!
Это всезнающая тёща.
Скорая помощь… Успокоительница ждущих спасения душ…  «Скорый медицинский транспорт» в больницу, где нет лекарств… Скоро ли ты приедешь и будет ли от тебя помощь? Дома «от инсульта» тоже ничего нет. Кто ж его ждёт, с лекарствами наготове!  Надо вызвать скорую - у них для неотложных состояний что-то должно быть.
- Алло, скорая? Здравствуйте, коллеги… У дедушки инсульт… Около часа... Мой отец… Хорошо, встречу.
Скорая, скорая... Двадцать минут уже ускоряется... Где ты «скоропишься»?
- Тогда ещё надо было в больницу класть, щас бы здоровый был!
Почему все тёщи такие занудливые?
Руками шевелит, молодец, дед. И ногами двигает. Может без параличей обойдётся? Штаны сухие - сфинктеры1 работают, держат что надо - великое дело!

1сфинктеры - мышцы, регулирующие мочеиспускание и дефекацию.

- Когда же они приедут? Скорая называется!
Когда, когда... Одни машины поломались, для других бензина нет, остальные на вызовах. Освободится какая – приедет. Вон «Газель» остановилась... Нет, без крестов.
Шевелится дед, молодец. Но движения какие-то беспокойные. И ведёт себя, будто нас рядом нет. Похоже, обстановку оценивает неадекватно.
Не дай Бог, мозгами подвинется! Такой хороший дедок был!
- Приехали, иди!
Приехали...
Побежал на улицу. Из машины вылезла медсестра - в прошлом году студенткой практику в поликлинике проходила.
- Здравствуйте. У вас инсульт?                                                                                                                            
- Здравствуй. «У нас».
Разговаривает уверенно. Быстро привыкла к роли «скорой спасительницы». Кто с ней из врачей? На острый инсульт должна бригада выезжать. Тем более, к врачу. Никого?!
- Гипертонический криз сильный?
Молодец, деловитая.
- У него нормальное давление. Ты сегодня главная в городе по инсультам?
Спросил доброжелательно, не в обиду. Но с намёком. Немного смутилась.
- Я.
Ответила, понимая, что к чему и кто к кому. Доля, мол, такая.
- Вот в эту квартиру.
- Гипертонической болезнью давно страдает?
- Нет у него гипертонии.
Посмотрела растерянно. Привыкла к шаблону: инсульт, значит от повышенного давления.
- У него инсульт ишемический. Тромб или спазм сосуда. Проходи сюда, не разувайся.
Могли бы к врачу послать врача...
Подошла к деду, наладила тонометр, смерила давление.
- Нормальное...- растерянно.
Смотрит вопросительно. Так же на экзаменах и зачётах смотрела, когда сомневалась в ответах. Прилежно училась, старалась на отлично отвечать. Кончилась учёба. Теперь у тебя сплошные экзамены без права на переэкзаменовку. Теперь каждый день - десятки вопросов, и на каждый вопрос надо ответить с первой попытки. Теперь иной твой неправильный ответ равен объявлению смертельного приговора больному… Не страшно тебе?
- Ладно...- успокаивающе погладил девчонку по спине,- У деда ещё с сердцем проблемы, кардиограмму бы снять.
- У меня нет кардиографа. Он у нас один на весь город. Прислать?
- Не надо. Что вы при инсультах колете? Сделай, а то у меня ничего нет.
- Эуфиллин и магнезию.
- Делай эуфиллин. Как насчёт госпитализации в таких случаях?
- Ой, я эти вопросы не решаю. Это если только поликлинический невропатолог договорится с заведующим неврологией.
Две попытки попасть в вену оказались неудачными. Совсем разволновалась девчонка.
- Замуж не вышла? - спросил доверительно, чтобы расслабилась.
- За кого!- возмутилась. Потом с надеждой: - Может у вас на примете жених есть?
- Нету,- с сожалением.- Вот время, девчонкам женихов нет, парням невест.
Третий раз вена вздулась бесполезным синяком. Дед на ковыряние иглой в венах не реагирует.
- Хватит. Плохие вены у деда, внутримышечно делай.
- А можно?
Бедняга, от волнения всё забыла.
- Эуфиллин можно и в мышцу.
Уходя, глянула просительно:
- Не судите строго...
- Ладно тебе...- искренне.- В одном бардаке варимся, знаю что к чему. Удачи тебе... с  женихом.
Взглянула благодарно.

- Ну что я могу сказать…- невропатолог задумалась.- На руках и ногах рефлексы сохранены, параличей нет. Справа немного снижены. Почему не говорит и в контакт не вступает? Возможно, поражена зона головного мозга, ответственная за речь. И за восприятие, и за модуляцию. Корковые нарушения есть, без сомнения…
- Прогноз какой?
- Прошло всего три часа от начала заболевания - патологический процесс может остановиться, а может и прогрессировать. Сейчас рано говорить, но у нашего мозга огромные резервы.
- Госпитализировать надо?
- Если инсульт по причине тромбоэмболии - транспортировка опасна. Да и в отделении, сами знаете, какие условия. Он там от отсутствия ухода помрёт. В общем, строгий постельный режим, в туалет ходить на судно, давление контролируйте - иногда бывают скачки...
Неподвижно лежит на спине, взгляд внутрь себя, будто о чём-то напряжённо думает. В первый день к вечеру начал отвечать на несложные вопросы - радость-то была! А на следующий день хуже, почти совсем замолчал.
- Есть будешь?
- Ноу.
И тянет руку. Оказалось, так он отвечает вместо «да». Стал пить - поперхнулся. Жадно пьёт, словно боится, что отнимут. Что у него с сознанием? Плохо, если...

- Куда ты, пап! Тебе нельзя вставать! В туалет? Вот горшок!
Посмотрел сердито, молча зашаркал в туалет.

Пришла родственница. Увидел её, попытался что-то сказать - не получилось. Безнадёжно махнул рукой, затих, неподвижно глядя в потолок, заплакал молча, одними глазами. И она заплакала. Обратилась к старику раз, другой, не получив ответа, замолчала, Рассказала о том, о сём, попрощалась:
- Ну, пойду я. Выздоравливай.
Глянула сожалеюще: «Обречён!»

=2=

Щёлк-щёлк-щёлк! Включились десять тысяч нейронов - нервных клеток. Импульсы побежали по нервным волокнам. Щёлк-щёлк-щёлк - замкнулись десятки тысяч синапсов - реле, соединяющих отростки одних нейронов с отростками других нейронов - включилась часть коры, ответственная за память.
«Белое... Белое-белое-белое... Потолок. Белый потолок. Стучит. Стук-стук... Стук-стук... Часы на стене. Мои часы. Подарочные. Стена не моя, в обоях. Моя изба деревянная, крашеная... Тумбочка моя. Стоит не здесь, моя в спальне стояла... Я не в своей спальне... Сын... Что-то говорит...»
Оги6ая неработающие участки головного мозга, нервные импульсы побежали вокруг поражённых зон, как потоки воды в русле реки бегут мимо валунов. Под воздействием сосудорасширяющих препаратов восстанавливалось кровоснабжение мозга. Нейроны, находившиеся в анабиозе, в состоянии между жизнью и смертью, оживали. Под воздействием нейростимуляторов всё больше и больше нейронов включалось в работу, подобно тому, как включаются в работу получившие электроток микросхемы. И если бы каждый включившийся синапс издал тишайший щелчок, миллионы щелчков зашумели бы водопадом. А может быть, тот шум у себя в голове старик и слышал…

- Свет включить?
- Ноу.- Старик отрицательно качнул головой и сделал знак рукой в смысле «да».
- Оставить?
Старик неопределённо затряс рукой.
- Потушить?
- Не-не-не!
- Ну лежи со светом.
- Задвинь, задвинь, задвинь!
- Потушить?
- Потушить...

- Как чувствуешь себя?
- Как... чувствуешь... чувствуешь-чувствуешь... Да.
- Ничего не болит?
- Не болит.
- Голова не болит?
- Не болит.
- Кушать не хочешь?
- Не хочешь.
- А может хочешь?
- Хочешь.
- Кефира немного попей. Только не спеши, а то прошлый раз вон как сильно поперхнулся... Давай, помогу. Стой, передохни! Позавчера тётя Лида приходила, помнишь?
- Не помнишь.
- А как заболел, помнишь?
Молчит, щурится, что-то внимательно рассматривает на потолке.
- А деревню нашу помнишь?
- А как же!- повернул голову, посмотрел обиженно. Что, мол, глупые вопросы задаёшь!
Вошли внучки.
- Здравствуй, дедуль!
Посмотрел безразлично. Раньше обязательно бы улыбнулся, пошутил, приласкал. Безразличие ко всему. Почему? Поражены участки головного мозга, ответственные за положительные эмоции? Подозрительность, недоверие… Раньше у него такого не было. Осознает ли он своё состояние? Утром проснётся, скажет пару разумных предложений: «Утро уже», или: «Темно ещё», и загружается, говорит непонятное.

В темноте на кровати - скорчившаяся калачиком фигурка. Ладони лодочкой под щекой. Тщательно подобранное под подбородок и под бока одеяло, чтобы не проскользнул к телу холод. Лишняя тщательность - в комнате тепло. В отсвете уличных фонарей фигурка кажется детской. Маленькая немощная фигурка... А было время - на мельнице мешками с мукой грузовик в одного грузил.
- Шесть пудов вешу!- хвастал приятелям.
Без малого сто килограммов мышц, не жира. Было.

- Дедуля, нам мама с папой к новому году платья новые купили!
Внучки покрутились перед дедом, демонстрируя яркие наряды. Дед, сидевший до того неподвижно-безучастно, криво и страшно ухмыльнулся небритой половиной лица. Нет, всё же это была улыбка. Одну сторону лица у него прихватило параличом. Надо деда побрить. Что улыбнулся-ухмыльнулся - хорошо. Положительные эмоции просыпаются.
- Девочки, вы с дедом общайтесь - рисунки свои показывайте, про школу рассказывайте. Он всё понимает, говорить пока не может...

=3=

- Две недели уже прошло, как ты заболел. Теперь можно почаще вставать. В зал ходи, телевизор смотри.
Отмахнулся, как от глупого предложения.
- Идём обедать.
Посмотрел удивлённо.
- Идём, идём. В спальню больше не принесу обед. Хватит на кровати сиднем сидеть, как Илья Муромец на печи. Дело к выздоровлению движется, ходить надо больше.
Пришёл на кухню, молча сел на своё место. Вытянув шею, наблюдает, сколько ему наливают в тарелку. Затряс рукой - хватит!
- Ещё немного положу, мало ведь! Вон как за две недели с лица спал!
Сердито замахал рукой: хватит!
- Аккуратнее ешь, не торопись.
Ложку держит криво, щи проливает, но до рта доносит. Научится...
Съел щи, собрался вылезать из-за стола.
- Чай будешь?
- Нет.
И сел, ожидая чай. Понятно. Значит: «Ноу», в смысле - да.

Взял в руки недочитанную полмесяца назад книгу, подержал, положил на место.
- Не читаешь - не получается?
Отрицательно качнул головой. Сожаление мелькнуло в глазах.
- Буквы не узнаёшь или слова?
- Слова... слова-слова-слова-слова... слова...
И с горечью на «чистейшем русском»:
- Вот... твою мать-то!
- Всё вспомнишь, не расстраивайся. Всё восстановится. А буквы разбираешь?
Печально качнул головой: нет.
- Надо у девчонок букварь взять, да вспомнить.
Отмахнулся, усмехнулся с горечью, безнадёжно отвернулся к окну.

Жутко безэмоциональное лицо. Весь день сидит на кровати в неподвижной обречённости. Он же был весёлым, общительным дедом! Наверное, осознаёт неспособность говорить - и это для него мучительно. Уверениям, что расстройство временное, скорее всего не верит. Да и временно ли? Ему и жить, похоже, не хочется. Это плохо.

- Давай букварь посмотрим. Вот коротенькие слова, по слогам. Смотри. Что-нибудь узнаешь?
Смотрит напряжённо.
- Нет.
- Ничего страшного. Вот буквы. Арбуз - А-а. Барабан - Бэ-э.
Смотрит напряжённо, но не похоже, что узнаёт буквы.
- Посмотришь?
Отмахнулся, как от нестоящего дела.
- Я на тумбочку положу. Посмотришь как-нибудь...

=4=

Три недели прошло.
Сидит на кровати в обычной позе: ссутулившись и зажав ладони между колен, то ли сердитый, то ли убитый, то ли потерянный. На вопросы отвечает, но трудно понять, положительно ответил или отрицательно, уловил суть вопроса, или ответил наобум.
В нашем мире он живет или в своём, от нас отгороженном?
Сидит, задумавшись. Свет в комнате по вечерам не зажигает. А если кто войдёт и включит, он гасит вслед за вышедшим. Потребности свои ограничил до минимума. Ест гораздо меньше, чем до болезни, хлеб к чаю маслом не мажет, варенье в чай не кладёт, от мяса в щах отказывается, молча перекладывает кусок в тарелку сына. Не хочет быть обузой даже в питании? Телевизор не смотрит, в зал к внучкам не выходит.
- Сидишь?- спрашивает сын, входя к старику. - Думаешь?
- Думаю,- серьёзно подтверждает старик.
- О чём думаешь? О жизни вспоминаешь?
- О жизни,- вздыхает старик и смотрит на ладони, словно удивляясь отсутствию на них привычных мозолей. Трёт потерявшую грубость кожу большим пальцем, затем, сильно сощурясь и даже открыв от напряжения рот, вглядывается в настенные часы.
- Сколько времени?- спрашивает сын.
- Времени… Времени-времени-времени... ... Час.
Стрелки показывают пять минут седьмого.
Старик удручённо рассматривает ладони, поочерёдно перебирая растопыренные пальцы.
Что у него в голове? Мыслит он попрежнему ясно, но не может пока сказать, о чём думает, или его мысли роятся в беспорядке и путаются так же, как обрывки фраз, которые он пробует произнести?
На кровать к старику подсела невестка, обняла за плечи.
- Ну что ты такой грустный, пап?- словно маленького ребёнка искренне прижала старика к себе.- Самое страшное позади. Говорить ты обязательно научишься. Оживай потихоньку, будь повеселее. Ты нам нужен! Как хорошо ты с нами жил! Картошку мы с тобой чистили, помнишь?
Старик грустно кивает головой.
- Про войну нам рассказывал... Выздоравливай! Может у тебя болит что?
Старик отрицательно качает головой.
- Ну, будь немного повеселее. В зал выходи, телевизор смотри, к детишкам приходи в комнату. Нам хорошо с тобой!
Невестка гладит старика по голове, прижимается к его небритой щеке. Слезы наворачиваются на глаза молодой женщины.
Лицо старика дрогнуло. Внимательно перебирая, он печально рассматривает растопыренные пальцы.

Почтальонша принесла пенсию.
Раньше старик тысячу рублей сразу отдавал сыну, в семейную кассу. Да и остальные деньги потом шли то на обувь внучкам, то на платье невестке. Сейчас почтальонша ушла, а старик сидел в спальне, шелестел деньгами.
Зашаркали тапки по полу. Старик вошёл на кухню к сыну, протянул тоненькую стопку денег:
- На.
- Спасибо.
Старик вернулся в спальню, а сын пересчитал купюры: десять сторублёвок. Значит считать не разучился.
Через некоторое время сын зашёл в спальню, полить цветы. Старик сидел на кровати, перебирал оставшиеся от пенсии деньги.
- На, купишь,- протянул сыну ещё денег.
- Что куплю?- спросил сын, считая деньги. Шестьсот рублей.
- Книжку купишь.
- Книжку?- шестьсот рублей на покупку любой книжки многовато.- Может, девчонкам на сберкнижки положить?
- Нет, купишь.
- Может учебники с тетрадками, покупать?
- Нет, книжку,- начал раздражаться старик,
- Может, альбом для рисования?
- Ну, книжку!- поражаясь бестолковости сына, прожестикулировал старик.
- Я не понимаю, о чём ты.
Старик беспомощно рассмеялся. Вот, мол, ситуация.
- Пусть деньги полежат, я тратить их не буду, а как скажешь поточнее, что купить, так я и куплю.
Минут через десять старик подошёл к сыну и, спокойно улыбаясь, сказал:
- Мешок сахару купишь.
- Вот теперь понял,- обрадовался сын.- Закажем по телефону, нам прямо, домой привезут.
Да, шестьсот рублей - это стоимость мешка сахара. Перед болезнью старик увидел, что запасы сахара, в семье заканчиваются. Привыкший всю жизнь запасать продукты оптом, пообещал, что даст денег на мешок сахару, как получит пенсию. И вот вспомнил. Тысячу рублей отсчитал правильно, шестьсот рублей - правильно, значит, считать не разучился!

Вроде оживают эмоции.
Младшая внучка принесла фотографии.
- Дедуль, смотри, мама была в гостях и её сфотографировали.
Взял фотографию, посмотрел с интересом.
- Ого!
Улыбнулся одной половиной лица. Да, это уже улыбка.
- Принеси деду альбом с вашими  фотографиями. Он любит смотреть детские фотографии.
Пол-альбома смотрел с удовольствием, потом устал.

- Нaш дедуля букварь смотрит!
- Чш-ш-ш... Не мешай ему. Он читать учится.
- Он же умеет читать!
- Умел до болезни. Потом разучился. Теперь снова учится.

Надо включать в работу новые зоны коры головного мозга. Как? Нужны положительные эмоции, положительные раздражители. Какие? Отец любил слушать частушки и гармошку...
Принёс в его комнату магнитофон, поставил на тумбочку. Старик посмотрел вопросительно.
- Магнитофон. Песни будем слушать. Народные.
- Магнитофон... Магнитофон-магнитофон-магнитофон... Песни...
Прослушали кассету «Золотого кольца».
- Хорошие песни?
- Хорошие.

На следующий день опять принёс магнитофон, хотел включить.
- Не надо!
И во взгляде боль. Песни ему нравятся, без cомнения. Но ассоциации от песен переплелись с какими-то воспоминаниями - и душе стало больно.
- Не надо...

- Пап, я себе сапоги купила с получки,- похвасталась невестка, показывая старику обновку.
Пощупав мягкую кожу, одобрительно кивнул, безразлично отвернулся к окну, словно тут же забыл и о сапогах, и о невестке.

- Картошку поможешь чистить?
Согласно кивнул головой, поднялся с постели, заторопился на кухню.
- Аккуратнее с ножом, не порежься.
Нож держит прилично, не порежется. Руки слабые, чистит плоховато, «дорабатывать» придётся. Ничего, научится.
К приезду жены с работы пожарили картошки.
- Мы вдвоём готовили. Дед чистил, я жарил.
Глаза старика гордо блеснули.
- Пора деда к домашним делам приобщать. А то скучно весь день без дела сидеть. Что ещё можно поручить ему по дому? Ковры пылесосить будешь?
- Не намерен,- со злостью, как показалось, выговорил старик и с независимым видом стал рассматривать пейзажи за окном.

Когда в комнате никого не было, старик проверял, на месте ли его деньги в тумбочке, на месте ли сберкнижка в сундучке. Неужели весёлый, добродушный дед станет злым, подозрительным, неуживчивым стариком?

- Пап, у нас зарплату задерживают. Обещают послезавтра дать. А деньги кончились. Выдели рублей сто на хлеб.
Растерянно взглянув, старик отвернулся к окну, внимательно рассматривая что-то на улице.
Постояв приличное для ожидания мгновение, Антон Викторович вышел из спальни.
Через несколько минут старик пришаркал к сыну, всё с тем же растерянным видом подал ему стопку денег. С десяток сотенных бумажек.
- Нет, мне много не надо, только на хлеб!
Антон Викторович взял сторублёвую купюру, остальные вернул старику. Лицо старика прояснилось.

=5=

Месяц прошёл.
- Завтра на работу выхожу. Кончился отпуск.
- На работу... На работу... На работу...
- С девчонками останешься. У них каникулы. Слушайся их.
Оставил замечание без внимания.
- На машине поедешь?
Ого, дед интересуется планами на завтра!
- Да, после работы надо кое-куда съездить.
Старик удовлетворённо кивнул головой.
Взяв бутылку с водой, Антон Викторович подошёл к окну, чтобы полить цветы.
- Поморозить хочешь?
- Что поморозить?
- Цветы поморозить?
- А... Цветы полить.
Старик часто употреблял слова невпопад. Утром, увидев, что сын собирается бриться, спросил:
- Избираться будешь?
Потом хотел ещё что-то спросить, долго вспоминал нужные слова, но так и не вспомнил.
- Вот... твою мать-то!- сокрушённо всплеснул руками.
- Научишься со временем, обязательно научишься!

- Как дела, пап?- спрашивал Антон Викторович, возвращаясь с работы.
- Хорошо,- соглашался старик.
Всё чаще на простые вопросы старик давал хорошие короткие ответы. А другой раз его было не понять. Бессмысленные словосочетания даже в общем не подходили к теме разговора. Или бывало, старик начинал о чём-то рассказывать, но мысль в самом начале ускользала из сознания, обрывки фраз вязались в непонятный клубок.
- Я вот сегодня...- начинал говорить, задумывался на мгновение, смотрел в сторону иди в окно, отвлекался и словно забывал о сказанном. Затем, продолжая повествование, начинял новое предложение:
- Если по-правде...- снова задумывался, переводил внимание на что-то другое и забывал, о чём говорил. И изрекал начало нового предложения. Или вдруг неожиданно спрашивал:
- Велосипед отогнал?
Старик каждый вечер спрашивал, поставлена ли машина на стоянку.
- Машину?
Старик утвердительно кивал головой.
- Отогнал,- успокаивал старика сын.

Солнце заливало комнату щедрым светом, наполняло жизнь оптимизмом. Старик внимательно рассматривал раскрытую азбуку. Последние дни он чаще брал книгу в руки.
Сын пришёл с работы, сел на кровать напротив.
- Слова понимаешь?
- Не все.
- А буквы все вспомнил?
- Не-ет...- с большим сожалением.
- Обязательно вспомнишь.
Старик отложил азбуку на тумбочку рядом с кроватью, посидел, раздумывая о своём.
- Деревня...- произнёс слово, вкладывая в него смысл целого предложения.
- Наша деревня?- переспросил сын.
- Да. Степной корабль... степной корабль... степной корабль...
- Комбайн?
- Что - комбайн?
- Комбайны называют степными кораблями.
- Да. Степной корабль, Когда-то я лекцию читал про степной корабль.
Старик задумался. Сын молча смотрел на старика, пытаясь понять, о чём речь. Старик всю жизнь проработал в колхозе механизатором и животноводом, а тут - лекция.
- Насыпал песку... Насыпал песку...
Старик взглянул на сына, увидел его вопросительный взгляд, рассердился на его бестолковость.
- Ну - семенов! Насыпал песку... семенов... Рассказал всё... Порабощаетесь, говорю! А порабощаетесь рядом стоит, председатель. Всё? Всё. Ну и ладно.
Старик умолк, погружённый в свой мысли. О чём же он рассказывал? В голове-то у него это был связный рассказ, просто выразить мысли он не смог. Лекция в клубе, комбайн... Лекция в клубе про комбайн! Засыпал семена... песок... Порабощаетесь... Председатель... А-а-а! Вспомнил! Отец как-то рассказывал, что ему поручили рассказать в клубе о работе и устройстве комбайна. После комбайна разговор перескочил на обсуждение колхозной жизни. Вот отец и сказал, что председатель использует подчинённых как поработитель. Видит, все сидят с выпученными глазами, молчат. Оглянулся, а председатель рядом стоит. «Прочитал,- спрашивает,- лекцию? «Прочитал». «Ну и хорошо!»
Долго потом эта лекция отцу от председателя икалась.

- День сегодня хороший, пойдём, на улицу сходим.
Отец отмахнулся:
- Не надо.
- Надо. На улицу ходить надо. Гулять надо.
- По комнате гуляю.
- На улицу выходить надо, живым воздухом дышать. Под солнышком стоять. Поросята вон в деревне, если всё время в хлеву сидят и на солнце не бывают, на ноги слабеют. Тебе тоже пора на солнце выходить. Ты же не хочешь, чтобы у тебя ноги отказали? Сегодня на пять минут выйдем, завтра на десять.
Аргумент про поросят подействовал. Старик молча засобирался.
Вышли к подъезду. Щурясь от яркого солнышка, старик со слегка удивлённой улыбкой смотрел на небо, по сторонам, на проходящих людей.
«Как после тяжёлой болезни», - подумал сын и тут же спохватился: а разве инсульт не тяжёлая болезнь?
- Пойдём,- указал старик тросточкой на скамейку напротив подъезда.
Перешли через тротуар, через дорогу, подошли к скамейке, на которой обычно сидели старухи по вечерам.
Тронув скамейку - холодная!- старик остался стоять.
Бабка-соседка, увидев из окна гуляющих, быстро оделась, вышла на улицу.
- Дедушка выздоравливает? Здравствуйте!- подошла ближе, оценивающе взглянула в истощавшее за время болезни лицо старика, который с каким-то детским задором и отсутствующей улыбкой взглянул на соседку, сказал ей «здравствуйте», и радостно поглядывал на небо. Так радуются небушку давно не бывавшие на улице люди и... слабоумные.
- Он всё хорошо понимает, но с разговором у него пока не очень, - предупредил вопросы соседки к старику сын.
- Научится!- уверенным тоном, но с явным неверием в глазах проговорила соседка.
Потоптавшись пару минут и порадовавшись пробежавшей мимо собаке, старик указал рукой на подъезд:
- Пойдём.
- Устал?
- Устал,- покачал головой и, удивляясь себе, усмехнулся старик.
Тихонько пошли домой.

- Ходил гулять,- сообщил старик вернувшемуся с работы сыну на следующий день.
- Погулять хочешь? Пойдём.- Сын подумал, что старик предлагает ему сходить прогуляться, и стал застёгивать неснятую куртку.
- Уже ходил,- улыбнулся старик со скрытой гордостью.- В двенадцать.
- В двенадцать часов ходил гулять?- удивился сын.- А сейчас сколько времени?
Старик сощурился и, внимательно поразглядывав циферблат настенных часов, сообщил:
- Четвёртый час.
Сын посмотрел на часы. Да, шёл четвёртый час.
- Ты время научился определять?- обрадовался сын.
- Примерно,- умерил его радость старик,- Я теперь внучек из школы буду в обед встречать.
- С ключами справляешься?
На двух дверях надо было открывать-закрывать три замка.
- Что ж я - маленький!

Старик ориентировался во времени только по часовой стрелке, которая указывала, который идёт час. Со складыванием минут у него ещё не получалось.
Старик любил наручные часы. У него их было трое. Одни он купил лет сорок назад, марки «Уран». Часы оказались крепкими, ходили до сих пор.
- Я их два раза водкой промывал, когда они врать начинали. А так ничего, ходят,- рассказывал до болезни старик.
Другие ему привез старший сын. Тоже рабочие часы, но несколько потерявшие «товарный вид». Третьи часы ему подарил колхоз на пятидесятилетие победы.
- Никудышные часы,- разочарованно махал рукой старик.- А ещё на циферблате написано: «Фронтовые»! Месяца не ходили. И в ремонт не берут.
До болезни, увидев, что внучки играют наручными часами, пожурил их:
- Разве часы игрушка!
- Это мои старые, они плохо ходят,- пояснил сын.
- Отремонтировать можно!
Зная слабость старика к часам, сын собрал по ящикам старые наручные часы, отнёс в мастерскую. Через несколько дней вручил старику трое отремонтированных часов.
- И ходить будут?- обрадовался старик.
- Должны. Из ремонта ведь.
Старик скептически взглянул на сына, подзавёл часы и сложил их в ящик своей тумбочки. Через несколько дней одни вернул:
- Плохой мастер у тебя. Остановились.
Остальные регулярно заводил, потому как был уверен, что неработающие ручные часы приходят в неисправность.
Разучившись после инсульта понимать время, старик снял с руки часы. Но, когда все расходились из квартиры в школу и на работу, по-прежнему заводил все.
А теперь вновь надел одни часы на руку.

=6=

Дело шло на поправку. Старик уже поддерживал несложные разговоры.  Со стороны могло показаться, что он неразговорчив, поэтому говорит мало и короткими предложениями.
Старик по-прежнему предпочитал сидеть в одиночестве в своей спальне, по вечерам - в темноте. Иногда было слышно, как он негромко разговаривает сам с собой. Разговаривает, будто беседуя с кем-то. Слов не понять, а интонация соответствовала разговору двух встретившихся стариков, рассказывавших друг другу о житье-бытье: живу, мол, вот так, есть недостатки, но жаловаться не приходится, доля наша стариковская такая... Иногда, лёжа в полумраке спальни лицом к стене, старик будто просил в полголоса кого-то о чём-то. Иногда будто плакал...
Но едва невестка спрашивала его:
- Пап, картошку чистить поможешь?
Он тут же согласно отвечал:
- Помогу!
Без промедления спешил на кухню и прилежно чистил картошку для ужина.
Поужинав, тут же вставал и направлялся в тёмную спальню. Невестка останавливала его:
- Пап, ты бы с нами побыл, что ты в темноте сидишь? Как ты раньше хорошо про войну да про коллективизацию рассказывал!
Старик стал задерживаться на кухне, иногда пытался что-то рассказать. Все терпеливо слушали не совсем ясное повествование... Уловив, что рассказ слушателям непонятен, старик досадливо крякал, сдержанно улыбался и, разочарованно махнув рукой, вставал из-за стола.
Сын успокаивал его:
- Ничего, дело на поправку идёт. Аппетит у тебя хороший - щёки, вон, наросли. А разговор... Ты вспомни, месяц назад совсем говорить не мог, а теперь почти всё можешь. Еще через месяц и вовсе в норму войдёшь!
- Войду...- соглашался старик тоном, каким отвечают маленьким детям, спрашивающим у родителей; «А я, когда вырасту, поеду в Африку, на львов охотиться?»

До болезни старик каждое воскресенье звонил старшему сыну и племяннице, родители которой жили в деревне, интересовался здоровьем её маленькой внучки, спрашивал, нет ли вестей из деревни.
Почувствовав себя уверенно в разговоре, в это воскресенье старик решил позвонить. Набрав номер, севшим от волнения голосом сказал:
- Алё.
Услышав радостно-удивлённый ответ, более уверенно спросил:
- Узнала?
Племянница не видела его с первых дней болезни. Заходила однажды, когда старик безвольно и безмолвно лежал на кровати, и не верила в выздоровление.
- Да ничего,- ответил старик на вопрос о своём здоровье.- На улицу выхожу, внучек встречаю,- сообщил с гордостью.- Из деревни ничего?
Родственница рассказала какие-то деревенские новости. Старик с интересом слушал, кивал головой.
- Внучка как?- заулыбался он в трубку.
Племянница рассказала о внучке.
- Ну пока,- решил прекратить разговор старик и, услышав ответное прощание, отключил трубку.
Удовлетворённо посидев некоторое время, решил позвонить старшему сыну. Трубку взяла его тёща:
- Алё, кого надо?
Ожидая услышать сына, старик растерянно молчал.
- Кого надо?- требовательно спрашивали на том конце телефона.
- Алексея надо,- подсказала старику невестка, сидевшая неподалёку и слышавшая разговор.
- Алексея надо,- растерянно повторил старик.
- Слушаю,- донеслось из трубки через некоторое время.
Старик молчал.
- Кого надо? Кто это?
- Я...- подавленно произнёс старик.
- «Здравствуй»...- подсказала невестка.
- Здравствуй, - повторил старик убитым голосом.
- Пап, ты? Что случилось? Что случилось, пап?
В полной растерянности от такого напора, готовый расплакаться, старик взглянул на невестку, словно умоляя её о помощи. Невестка перехватила у него трубку.
- Да ничего не случилось. Дед хотел поговорить с тобой, а ты так на него напёр, что он растерялся.
Сообщив, что дед потихоньку выздоравливает, она положила трубку. Из глаз расстроенного старика текли слезы.
- Не расстраивайся, всё хорошо,- успокаивала его невестка.- Первый раз ты ведь нормально поговорил. А второй раз просто немного растерялся. А говоришь ты уже хорошо, не расстраивайся...

=7=

На ужин невестка приготовила пельмени. С удовольствием поели, поговорили о том, о сём.
- Пап, ты чего одной рукой ешь?- спросила невестка.
Старик посмотрел на левую руку, которая не участвовала в ужине, пошутил:
- Если я буду двумя руками есть, знаешь сколько съем? Пельменей не хватит!
- Хва-а-тит!- недоверчиво возразили детишки.
Все засмеялись шутке деда.
- Ой, спасибо! Наелся, как на Пасху!- поблагодарил старик как в былые времена.
- Поправляется наш, дед,- порадовалась невестка,- Только с рукой у него сегодня что-то...
- И пульс никак не нормализуется. Дозировку лекарства повышаю, а сердце частит.
Сын, как он делал с начала болезни старика, лёг спать в его спальне.
Проснулся часов в одиннадцать ночи. Старик лежал с открытыми глазами, тяжело дышал.
- Как чувствуешь себя, пап?
- Ничего... - выдохнул старик.
Какое «ничего»! Лоб блестит от пота, рот открыт, жадно ловит воздух. Температура?
Скорее, наоборот - лоб мокрый и холодный, как... из погреба. Пульс слабый, очень неровный, частит со страшной силой.
- Болит что-нибудь?
- Ничего...- успокоил старик, но не убедил в отсутствии боли.
- Выпей, - принёс сын таблетку и чаю.. Это дополнительная доза к вечерней.
- Да... не надо... уж...- вяло отмахнулся старик, выговаривая слова на выдохах.
- Надо. Выпей!
Хоть и не сразу таблетка подействует, но подействует же хоть к утру!
Медленно отодвинув одеяло, старик опустил ноги вниз, посидел, опершись руками о край кровати. Холодный пот струился по лицу, капля пота висела на кончике носа. Дышал тяжело, будто пешком поднялся на девятый этаж. Собравшись с силами, обречённо махнул рукой, взял таблетку, положил в рот, запил чаем.
Сын потрогал спину старика: рубаха мокрая, будто только что вытащена из холодной воды.
- Давай рубаху поменяем!
- Не надо...
Старик поспешно лёг, избегая переодевания.
Взгляд в потолок, взгляд человека, который о чём-то тяжело думает. Что с ним случилось? Рука вечером плохо работала... как тогда - язык? Повторный инсульт? Холодный пот, одышка... Эмболия лёгочной артерии, как осложнение первого инсульта? Или инфаркт миокарда?
Уколол старику эуфиллин и анальгин.
Время идёт, от лекарств абсолютно никакого эффекта.
Вызвать скорую? А толку? Приедет фельдшер с тем же эуфиллином...
Старик беспокоился. То пытался встать, то ложился. Холодный пот лился ручьями.
В очередной раз сев на кровати, начал искать тапочки. Сын пододвинул тапки, помог одеть. Старик тяжело поднялся с кровати.
- Ты куда? В туалет? - спросил, помогая старику.- Сиди, я горшок принесу!
Не глядя на сына и словно не слыша его слов, старик тяжело пошёл в сторону туалета. Сын помог ему дойти до туалета и остановился за дверью. Безрезультатно постояв в туалете, старик вышел наружу, вернулся в спальню.
Проснулась невестка. Встревоженная, вошла в спальню. С болью понаблюдав за мучениями свёкора, вопросительно посмотрела на мужа.
- Иди. Я сам,- отрицательно качнул головой муж.
Скомкав в беззвучном плаче сорочку на груди, вышла.
Старик задыхался. Когда сидел, холодные капли часто падали с кончика носа: кап, кап, кап...

***

Вроде полегчало. Старик дышал тяжело, но ровно. Лежал спокойно, кажется дремал. И сын забылся...
«Господи, помоги ему! Он ведь хороший старик!»
«Ты веришь, что я есть?»
«В дедушку, сидящего на небесах не верю. Но Высший разум, руководящий поступками всего живого на Земле и всюду, и повелевающий всеми вольными и невольными поступками, должен быть. Я ведь уже просил тебя однажды помочь, когда моя сестра болела раком и была в безнадёжном состоянии. Её оперировали… Анализы подтвердили, что из всех вариантов болезни у неё самый неблагоприятный. Но она жива и здорова уже много лет. Значит ты ей помог!»
«Возможно. Тогда я спрашивал тебя, что ты готов отдать взамен её здоровья. Я спросил тебя, отдашь ли ты свой глаз за выздоровление сестры? Ты согласился. Я спросил, отдашь ли ты два глаза за выздоровление сестры. Ты согласился, но возроптал: «Неужели доброе дело должно совершаться в обмен на злое!»
«Да! Добрые дела надо делать бескорыстно! «
«Вы, люди, должны делать добрые дела бескорыстно. Потому что другие люди так же «бескорыстно» делают злые дела. И ваши мелкие добрые дела уравновешиваются вашими же мелкими злыми делишками. Чтобы мир был стабилен, всего в мире должно быть поровну. А я, чтобы не нарушать стабильности вашего... нашего мира, свои положительные деяния должен уравновешивать... ну, скажем, вашими испытаниями. И чтобы в вашем мире зло не перевесило добро, я вынужден посылать испытания тем, кто с честью их вынесет. Людям, крепким духом и с чистыми помыслами. Как сказано в библии? Кого я люблю, того испытываю. Закон равновесия, закон сохранения энергии, как говорят ваши учёные».
«Ты спас мою сестру и ничего у меня не взял... Но по закону равновесия что-то плохое должно было произойти! О господи... Потом у неё заболела дочь! Ты...»
«Что?»
«Ты отнял разум у дочери взамен здоровья матери?!»
«…»
«Какой ужас!»
«Это испытание ей. Взамен на исцеление. Так ты настаиваешь, чтобы я спас твоего отца? Поверь, тебе об этом надо подумать хорошо, старик прожил длинную жизнь. По вашим меркам. Тяжёлую жизнь...»
«Благодаря тебе?»
«Да. И я этого не забуду. Ему воздастся. Он хороший человек, без сомнения. Но он устал. Десять лет один. Он жил ради вас. Теперь убедился, что у вас прямые стержни и сильные корни, как он любил говорить...»
«Любил...»
«С вами ему хорошо, но он заскучал по жене. Он решил покинуть этот мир, уйти к ней. Это его обдуманное решение. Настаиваешь ли ты, чтобы я продлил его жизнь?»«
«Да, он хороший человек и мы искренне любим его, и я бы... Но неужели...»
«Обязательно. Я не могу нарушать равновесия. Спасению его жизни должна соответствовать равноценная потеря».
«Если та страшная цена... Отец никогда бы не согласился...»

Старик вновь забеспокоился.
Очнувшись от забытья, сын потрогал его лоб, руки. Холодные, как ледяной водой облиты.
Старик медленно убрал с ног одеяло, стал подниматься.
- Лежал бы...- попросил сын, помогая ему. Проводил старика до туалета, стал за дверью.
- А...- позвал старик.
Сын открыл дверь, вопросительно посмотрел на сидящего старика. Старик подал сыну скомканную бумагу.
- По... моги...- попросил.
«Цикл завершился,- подумал сын,- Он за мной новорождённым ухаживал, я за ним сейчас, перед уходом.»
Отвёл старика в спальню, поправил постель. Простыня мокрая, как только что из стирки.
- Подожди, простыню поменяю, сырая.
- Нет,- спокойно возразил старик и лёг. Полежав некоторое время и собравшись с силами, с трудом продолжил: - Хоть и по... осени ты… меня пересадил... на новое место... да не прижился я. Помру сегодня... Деньги на похороны... здесь...- показал под подушку.
- Ну что ты...- начал сын, но старик остановил его движением ладони. Сын умолк. Старик лежал, серьёзно и осмысленно глядя в потолок.
Шёл третий час ночи. Совсем недавно старик безмятежно спал. Как всё быстро! Безнадёжно... Везти в больницу? Похоже, он на самом деле решил уйти из этого мира. Тогда лучше уж дома.
Вроде бы стало чуть легче. Дышит свободнее, лежит спокойно. Взгляд осмысленнее. Может та таблетка, наконец, стала действовать?
Старик будто дремал.
«Полегчало немного»,- успокаивал и обнадёживал себя сын.
Он стоял в ванной, когда старик, страшно застонав, выдавил из груди вроде бы имя сына, словно призывая его к себе... Тяжело, с надрывом, выдохнув, замер.
Глаза закрылись, черты лица спокойно разгладились.
                                                                       2001 г.