Хижняков Юрий Александрович

ТАСЬКИНА «АКЦИЯ»

 

На вечере юных следопытов в пятой средней школе было довольно людно. Кумачовый стяг с развёрнутым вдоль стены полотнищем стоял в углу рядом с пионерским горном и барабаном.

За длинным столом, покрытым плотной зелёной тканью, сидели пятиклассники. Виновница торжества — Таисия Ивановна Дробышева, бывшая белорусская партизанка, пожилая, но ещё стройная женщина приятной наружности, в очках, сидела за столом вместе со всеми. Радушной была её улыбка: мягкая, сердечная, она, казалось, проникала в самые отдалённые уголки ребячьих душ. Вездесущий фотограф, щёлкая затвором аппарата, запечатлял на плёнку неповторимые кадры. Все были возбуждены и взволнованы. В зале стояла та праздничная атмосфера, которая бывает при встрече с чем-то необычайно хорошим и радостным.

Вечер не начинался: ждали писателя Озёрного. Директор школы Серёгина, учительница русского языка и литературы, заметно нервничала, часто посматривая на маленькие золотые часики.

Наконец, в дверях показалась высокая фигура немолодого литератора. Серёгина подошла к нему, приняла его извинения вместе с букетом алых роз и, взяв Озёрного под руку, усадила рядом с собой.

Писатель часто приходил в школу, проводил уроки внеклассного чтения, дарил ученикам свои книги с размашистым, на всю страницу, автографом. И всякий раз, слушая его биографию, Серегина вновь и вновь утверждалась в своей немаловажной догадке...

Наконец, все собрались. Директриса поднялась из-за стола и открыла вечер.

— Дорогие ребята! Сегодня у нас в гостях бывшая партизанка Дробышева Таисия Ивановна. Мало кто знает, что родителей пятнадцатилетней Таси немцы сожгли прямо в доме за связь с партизанами. Тасе повезло. В тот момент она находилась в другом городке у своих знакомых. После смерти отца и матери девочка убежала в лес к партизанам, которыми командовал её родной дядя. Там Тасю накормили, обогрели и по её просьбе оставили у себя.

Прошло два месяца лесной жизни. За это время девочка окончила курсы минёров, научилась обращаться с оружием. Но Тася не примирилась с тяжелой утратой и искала случая отомстить фашистам за смерть родителей. Однажды юная партизанка подошла к командиру и сумела убедить его в своем замысле...

Молодой командир задумался. Вечером он вызвал к себе в землянку опытного бойца Стороженко.

— Дядь Петь, я что тебя попрошу. Завтра на станцию идёт наша Таська с заданием. Так подстрахуй её на всякий случай. Пойдешь с автоматом, возьми несколько гранат. Да здорово из-за деревьев не показывайся. Иди сзади, сопровождай. А если чего — ну сам знаешь. Мне тебя не учить.

— Всё понял, товарищ командир, как не понять, — быстро согласился Стороженко. — Да только я в толк не возьму, почему бы мне открыто с ней не пойти, а прятаться надо?

— Видишь ли, дядь Петь, хочет она это дело сама осуществить. Самостоятельно, так сказать... Акцию возмездия провести, что ли... Поэтому надо действовать скрытно.

— А, вот теперь разобрался, товарищ командир, — добрая улыбка осветила лицо пожилого сержанта. — Хорошее дело затеяла дивчина. Тут я с ней полностью согласен.

— Ну раз согласен, действуй, дядь Петь.

— Есть, — коротко ответил Стороженко, выходя из землянки.

Чуть свет Тася уже шла по знакомым ей с детства лесным тропинкам. Утренний ветерок приятно лохматил светлые волосы, изредка пошевеливал верхушки деревьев. Где-то рядом в кустах ухнул филин.

Идти одной среди почти ещё тёмного леса было жутковато, и Таська незаметно для себя все ускоряла шаг.

Один раз ей даже показалась мелькнувшая за деревьями тень, но девочка отбросила нелепое предположение, подумав: «Кто же пойдет в такую несусветную рань, когда всё добрые люди еще спят мертвецким сном..»

Если б не эта война, она бы тоже сейчас нежилась в чистой, белой постели в своей небольшой, уютной комнатке с одним окном, выходящим в сад. Но тут Таська вдруг сообразила, что ничегошеньки от её дома и крохотной комнатушки не осталось, и никто не вернёт ей заживо сожженных родителей.

Таська не могла представить, как она теперь войдёт в чужую избу и больше не встретит дорогих ей людей: маму с приветливой улыбкой и отца с серьёзным, вопрошающим взглядом.

И это осознание собственного одиночества вдруг стрельнуло ей под самое сердце, да так, что пришлось замедлить шаги.

— Мерзавцы, убийцы проклятые, - со слезами в голосе сказала в никуда тонконогая девчонка, крепче прижимая к себе висящую на плече сумку, — вы ещё ответите мне за это...

Она достала носовой платок и вытерла мокрые глаза.

Лес заметно поредел, в прогалах между деревьями уже виднелись домики родного, когда-то опрятного городка с торчащими теперь кое-где обгоревшими трубами. До станции было не так далеко...

— Тогда Тасе удалось осуществить свое намерение, — продолжала Серёгина. — Одетая в лохмотья, девочка под предлогом, что отстала от поезда, проскользнула мимо охранников на станцию. Ей поверили. А Тася сумела подложить под немецкий эшелон партизанскую мину. Надолго запомнят фашисты тот взрыв... После того она несколько раз ходила в немецкий тыл и приносила партизанам важные сведения, за что награждена медалью...

Но немцы откуда-то узнали, что ту акцию возмездия проводила девчонка. Они расклеили на заборах и домах городка её школьные фотографии, а за поимку беглянки обещали большие деньги.

На фотографии Тасечка с двумя косичками, торчащими из-за головы, выглядела совсем юной, и немцы не могли взять в толк, откуда у неё такой талант разведчицы. Они никак не могли понять, что русский человек, потерявший семью, многое может...

Голос Серёгиной дрогнул, и она умолкла. В зале с полминуты стояла тишина, потом эту тишину взорвали редкие хлопки учителей, и вот уже все пятиклассники зааплодировали выступающей. Школьники посмат­ривали на скромно притихшую Дробышеву, на её простое, опрятное платье с серым жакетом, будто заново разглядывая на её груди орденские планки.

Ещё долго юные следопыты не отпускали от себя старую партизанку, на их многочисленные вопросы она отвечала охотно и интересно, шаг за шагом посвящая детей в суровую и неповторимую правду военного времени.

А позже, когда вечер уже закончился и на зелёном столе выстроились рядами пустые чайные стаканы и блюдца из-под печенья, Серёгина подошла к Дробышевой, стоящей с букетом цветов у окна.

— Таисия Ивановна! Вы помните мальчика Юру из семьи Никитиных, в том городке, где вы проживали некоторое время после гибели своих родителей?

— Был там чернёнький, серьёзный мальчик, — не сразу ответила партизанка, поправляя рукой серебристые, аккуратно подстриженные волосы. — Он оставил приятное впечатление... Вы знаете, — оживилась она, вспоминая, — когда я шла к партизанам, Юра даже не побоялся проводить меня до самого леса. В овраге я разбила о камень коленку, и он перевязал её своим носовым платком...

В этом месте писатель Озёрный — Никитин смущённо покраснел. Директриса с улыбкой взглянула на него, подошла поближе и, взяв под руку, подвела к Дробышевой.

— Таисия Ивановна! Позвольте представить вам Юрия Алексеевича, нашего писателя... Вы, конечно, узнаете в нём того прежнего мальчика?

Дробышева побледнела, молча сняла очки, вгляделась и, со словами: «Неужели это ты, Юра?», — рассыпав алые розы по полу, бросилась на грудь статному с седыми висками человеку...

 

 

НА ОСТРОВЕ

 

На жёлтом, с плоскими камушками, песчаном берегу толпился народ. То и дело моторки шмыгали взад и вперед, перевозя на Казачий остров и обратно огородников и рыбаков.

В пять вечера двое приятелей уже были на лодочном причале. Ждали третьего. Первым на встречу пришел Юрка Харитон. Ему, жителю прибрежного поселка Юриш, до причала было недалеко.

Семнадцатилетний, с конопатым, почти детским лицом, он выглядел совсем подростком. Голова Юрки была похожа на овальную дыню.

Вторым подгрёб к назначенному часу Генка по прозвищу Тимоха. Длинные каштановые волосы, перевязанные узкой чёрной лентой, делали его похожим на монаха. Высокий, худой, ровесник и друг Харитону, он, подойдя, вяло пожал узкую ладонь своему бывшему однокласснику и спросил:

— Ждешь?

— Скоро должен быть, — с некоторой ленцой в голосе ответил тот.

Все трое после окончания школы — Генка с Юркой вообще дальше семилетки не пошли — обучались в ПТУ на обувщиков.

— А будет? — засомневался Тимоха. — Ты ведь приглашал...

— Должен, раз обещал. Он слово держит.

Оба помолчали, глядя, как в лодку усаживается очередная группа людей.

— Так как? Поучим его малость? — напомнил Генка.

— Видно будет на месте, — оборвал разговор Харитон, увидев приближающегося третьего.

Сергей Сомов, ничего не подозревая, с двумя складными удилищами в руках подошёл к приятелям и по-дружески пожал протянутые руки. Был он плотный, коренастый и поэтому казался чуть постарше своих товарищей.

— Тронулись? — спросил Сергей.

Генка с Юркой молча переглянулись и согласно кивнули головами...

Казачий остров встретил рыбаков приветливо. Вытянутый на несколько километров, он желтел песчаными отмелями, шумел зелёной листвой деревьев, оглушал гвалтом птичьих голосов.

Спрыгнув с лодки на отлогий берег, все трое гуськом потянулись к лесу, который рассекала узкая волжская протока.

Первым шагал Харитон. Здесь он был «своим» и хорошо знал рыбные места. Наиболее опытный, он прихватил с собой телогрейку для ночлега, а его приятели — куртки.

Минут через двадцать путешественники подошли к лесу и, чтобы сократить расстояние, углубились в него примерно на километр. Здесь, в тени деревьев, было прохладнее, солнце почти не проникало сквозь раскидистые кроны кленов и тополей, белоствольные березы радовали глаз.

Извилистая дорожная колея вывела к дому лесника. Продвигаясь вдоль крашеного забора, мимо цветущего, с ошеломляющим запахом, яблоневого сада, миновали усадебные постройки, оставили позади стог сена, прикрытый чёрной пленкой, и вышли к воде.

Среди кустов дикой смородины тихо струилась волжская протока. Лишь кое-где её гладкую поверхность нарушали круги, да изредка всплескивалась рыба.

— А что, ребята, место неплохое, мне нравится. Есть, где порыбачить и отдохнуть... Вон какая зелёная, — Сергей радостно кивнул головой в сторону лужайки.

— Так, — командовал Юрка, — сначала ловим рыбу, таскаем хворост для костра, завариваем чай, ужинаем... А спать будем под кустами.

Он первым сбросил телогрейку, взял садок, сумку, банку с червями и быстро направился к воде. Достав из сумки всё необходимое, наладил снасти, поставил закидные.

На удочки хорошо клевала «сопа». Она была больше ладони, сонно, почти не сопротивляясь, зависала на крючке. Попадались красноперки, изредка окунь.

Часа за два ребята наловили рыбы на хорошую уху.

— Хватит, — продолжал распоряжаться Харитон, — а то скоро стемнеет.

— Как насчёт ухи? — спросил Генка.

— А чистить будешь? Или кто другой займется? Все замолчали.

— Тогда кусками обойдёмся, — резюмировал Харитон.

К вечеру похолодало. Юрка вновь залез в телогрейку, а двое других — в свои куртки. Когда же костёр был разожжён, и приятели принялись за ужин, Тимоха достал финку и, снимая ей с варёной картошки кожуру, как бы невзначай, сказал:

— А знаешь, Харитон, как Сомов меня унизил? При всех... Было?

Сергей хорошо помнил ту историю. Дело происходило так: самый молодой из группы пэтэушников, но прозвищу Сынок, взял без спроса Тимохино кривое шило и, не справившись с жёстким рантом полуботинка, сломал его. Генка, узнав об этом, дал ему хорошего «леща». Как староста группы Сомов встал на защиту Сынка:

— Что ты слабого-то бьешь? Ты меня ударь, — предложил он при всех. — После занятий выйдем... и ударь.

Это было настолько неожиданно, что все затихли. Но Тимоха драться отказался, однако обиду затаил. И вот теперь он вспомнил этот случай.

— Так было? — в упор спросил он.

— Было, — спокойно согласился Сергей.

— Ну вот, сам сознает, — проглотив кусок, подтвердил Генка.

— Да, но и ты хорош тоже. Совсем сдурел. Сынка так отделал, что парень целый час с красным, как яблоко, лицом ходил... За что его так?

— За дело. Сам виноват... А меня ты здорово унизил перед всеми, — опять повторил он, обращаясь к Юрке.

Харитон, поев, молча ковырялся в зубах.

— Не боишься здесь остаться?.. Нас ведь двое с Юркой. Закопаем — не найдут.

— Ты считаешь, я так просто дамся? Уж одного-то из вас определенно придушу, — нарочито спокойно ответил Сергей. — Уверен, наша ссора не стоит того. Я защищал слабого.

— Это ты так думаешь... А мы думаем по-другому, — Генка вновь со значением взглянул в сторону Харитона. — Да, Юрка?

Но тот по-прежнему занимался своим делом.

Драки один на один Сергей не боялся. Он был покрепче любого из них. Но если те объединятся?.. При таком раскладе Сомов явно проигрывал. Он хорошо помнил, как однажды Харитон, несмотря на свою кажущуюся медлительность, быстро «надавал» Генке, разбив лицо в кровь. Его маленькие кулачки, словно два челнока, с большой скоростью обрушились на противника. Видимо, сказался опыт хорошего драчуна в поселке. Вот почему Тимоха уважал теперь своего младшего «собрата».

«Встать сейчас и уйти, — прикидывал Сомов, — попроситься спать в лесниковую избу. Может, и пустят. Но эти двое подумают, что струсил...»

Перед глазами Сергея мелькала Генкина финка. Хозяин играл ею, низко подбрасывая. Рукоятка, набранная из цветной кости, была заманчиво красива, а сама финка при свете костра поблескивала, пугая своей никелированной сталью...

— Не побоишься-то ночью спать? — опять вцепился Тимоха. — Во сне и не почувствуешь, как ножичек войдет.

Сомов молча выжидал. Позиция Харитона была пока неизвестна. Наклонив голову, он ломал сухие прутики,

«Странный все-таки этот Юрка», — думал Сергей. Вспомнилось, как тот однажды был у него дома. Зашёл просто так, поиграть на баяне да послушать Сомова. Сергей вытащил из футляра старый инструмент, неторопливо надел на плечи ремни, бегло пробежал по ладам. Потом, взяв пару аккордов, старательно заиграл песню военных лет «В землянке». Это было его достижение — песню разучил по нотам.

 

Вьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь...

 

Мелодия тихо лилась. Она глубоко проникала в Юркину душу, заполняла ее целиком, задевая там какие-то тончайшие струны. Юрке вспомнился погибший на фронте отец, день, когда получили с матерью похоронку, как бедствовали после войны.

«...Про улыбку твою и глаза», — выводил баян. Юрка почувствовал в горле застрявший комок, который нельзя было проглотить.

Дождавшись конца песни, с волнением и хрипотцой в голосе завистливо произнес:

— Вон ты как играешь уже...

Его глаза повлажнели. Харитон осмотрел небольшую Серегину комнатку с бедной послевоенной обстановкой, и это, похоже, сроднило: сам он с матерью жил не лучше.

— Хочешь, сыграй, — с готовностью предложил Сергей, снимая ремень.

— Да нет уж, — отказался Юрка, — похвастаться пока нечем...

Сейчас Юрка, не вмешиваясь, слушал перебранку, подкидывая в костер наломанные прутики, потом неожиданно резко поднялся, стряхнул с телогрейки мусор.

— Ладно, хватит вам... Закидные посмотрю и спать, — на правах старшего заключил он, направляясь в сторону темнеющей реки.

И, любуясь лунной дорожкой на воде, мечтательно добавил:

— Эх, баян бы сюда!..

 

 

В ТИХОЙ ЗАВОДИ

 

Резко сбросив скорость, Константин Дымов с коренной, где сильно хлестали волны о борт «Казанки», вошёл в узкую протоку, оставляя за лодкой пенистый, белый бурун. Стиснутая с двух сторон камышом и лесом, протока была тиха, безлюдна, и Костя Дымов позволил себе расслабиться.

«А теперь, Маклецов, попробуй меня найти», — со злостью подумал он об инспекторе, который уже с час преследовал его.

Эта протока Дымову была хорошо известна. Сквозная, входом и выходом связанная с рекой, она умело прятала волжскую братву от непогоды, несчастий и других превратностей судьбы.

Бывало, гонится инспектор с левой стороны протоки за рыбаком, а он на большой скорости выскакивает из нее с правой, выигрывая во времени. Но, самое главное, Дымов помнил, что на середине, если прорваться по большой воде сквозь заросли камыша, можно попасть в тихую заводь и отстояться, спрятаться, переждать лихую беду.

Вот и сейчас, отрываясь от погони, сбросив в Волгу старую сеть вместе с рыбой, Костя тихо подруливал сюда. Слегка подрагивая мотором, лодка медленно продвигалась вперед, рассекая носом слабое течение, которое несло навстречу паводковый мусор.

Протаранив камыш, Дымов оказался в заводи. Намётанным глазом определил: здесь поставлена притопленная сеть. Костя подъехал ближе. Сеть была его, дымовская, пропавшая с месяц назад.

Он сразу узнал собственность и по белым, точенным из пенопласта поплавкам, и по пеньковому шнуру, купленному в «Островке».

В это мгновение солнце проглянуло из-за туч, осветив весенние деревья, прошлогоднюю траву с остатками льда на узкой береговой полосе.

Выгнув козырьком ладонь, он поднес её ко лбу и низко наклонился к воде, чтобы разглядеть рыбу. Отстойная, как осенью, вода была прозрачна, а на дне водоёма лежали ещё не сгнившие желтые листья.

Но что это? Стая лещей голов в двадцать, подойдя к сети вплотную, тихонько тыкалась в её капроновые ячейки. Затем, поняв бесплодность своих усилий, рыбы попятились. Тогда самый крупный из них — вожак, блеснув на солнце широченным боком, поднырнул под нижнюю кромку и, зависнув вертикально, хвостом вниз, приподнял сеть. Рыбины одна за другой выскальзывали в образовавшийся проём.

Дымов опешил.

«Вот это да! Кому расскажешь, не поверят», — подумал он, сожалея только о том, что никто, кроме него, этого не видит сейчас.

Обостренный слух донес звуки инспекторского мотора: они приближались, росли. Но Дымов не допускал даже мысли, что преследователь знает о заводи.

Когда же Костя, счастливый от увиденного, с ребяческой улыбкой на губах, вновь обратил свой взгляд на проходящий под ним рыбий косяк, за спиной неожиданно раздалось:

— Старший инспектор рыбнадзора Маклецов. Прошу, гражданин Дымов...

— Тихо ты! — оборвал его Константин, продолжая улыбаться. — Штраф подождет. Подь сюда и гляди — не пожалеешь...

— А что там? — недоверчиво спросил инспектор.

— Подь, говорю, — настойчиво повторил рыбак. Инспектор, еще не доверяясь Дымову, — мужик-то бойкий, молодой, — подплыл поближе, ухватился рукой за борт дымовской лодки и, следуя совету, вгляделся.

— На дно, на дно смотри, дядя! — направлял Дымов.

— Мать честная, во-о!.. Сколько годков живу, а о таком сроду не слыхивал.

Поражённый инспектор отмяк.

— Надо же, как он, милый, — имея в виду матерого леща, прибавил он. — Ах ты, милый мой...

Дальше у Маклецова не хватило слов, и он только ахал да охал.

— Небось, на нерест идут, бедняги...

— Да, — подтвердил Костя, по-прежнему щедро улыбаясь, — самое время.

Они видели, как вожак, пропустив всех своих сородичей под сетку, мощно вильнув хвостом, догнал стаю.

Оба растерянно молчали.

— Небось, и обратно так же пойдут? — предположил Маклецов.

— Как же, пойдут, — подтвердил Дымов. — Рыба, она, браток, не дура, понимает наши людские уловки...

— Да-а...

Опять помолчали. Дымов достал папиросу, размял пальцами фильтр, сунул его в щербатый рот. Потом, немного подумав, предложил другую инспектору.

Тот не отказался и, чиркнув спичкой, поднес ему огонька. Затянувшись дымом, старчески закашлялся:

— Рыбина, а ведет себя, как человек, — переиначил он дымовскую мысль. — Всю жизнь, можно сказать, на Волге, кхе-кхе, крепко пришлось погонять вашего брата, а такого...

Маклецов не договорил, скривив губы, выпустил дым поверх прокуренных, жёлтых усов. Он видел коськины порозовевшие щеки, «осоловелый», словно пьяный, взгляд его синих глаз, и, странное дело, многолетнее представление о Дымове как о хапуге и браконьере рассеивалось, уплывало куда-то. Маклецов уже теперь не чувствовал такой вражды к Дымову, как раньше, и про себя даже подивился тому.

— А мне вот приятель недавно рассказал про другое, — тихо продолжал инспектор. — Дело было на рыбалке. Поймали сомёнка — так себе, небольшого. Почистили, выпотрошили, как водится. Пошел друг к воде, помыть, значит, а сомёнок дернулся, вырвался у него из рук, взял и уплыл...

— Как, совсем без кишок уплыл? — опешил Дымов.

— То-то и оно, что без ничего, — шевельнулся в лодке Маклецов.

— Да-а, — протянул Костя.

Настал его черед удивляться.

Затянулись. Папиросные огоньки, как живые, мелькали в воздухе, а люди думали свою бесконечную думу.

Эта неистребимая тяга к жизни всего живого — и леща, который поднял сеть, и уже мёртвого, выпотрошенного сома — поразила их, заставила по-иному осмыслить свое бытие, и оба сидели теперь притихшие и умиротворенные. Размякшие душой, они, по сути, враги, беседовали сейчас спокойно, незлобливо и со стороны могло показаться, что разговаривают друзья. Просто сама жизнь ошибочно и временно разделила их, как бы поставив на разные берега единой для всех бурно текущей реки...

Когда же погасшие окурки были выброшены за борт, Маклецов медленно поднялся в лодке, одёрнул форму, решительно кашлянул и, переходя с дружеского тона на официальный, сказал рыбаку:

— Ну, а протокол всё-таки придется составить, гражданин Дымов. Сымай сеть...

И он уверенной рукой поправил свою казённую, с кокардой, фуражку.